«На пиру Мнемозины»: Интертексты Иосифа Бродского

Ранчин Андрей Михайлович

<…> итак, когда ты за тридевять земель и за морями, в форме эпилога <…> обо мне вспомянешь все-таки в то Лето Господне и вздохнешь — о не вздыхай! — обозревая это количество морей, полей, разбросанных меж нами <…> («Пенье без музыки», 1970 [II; 232] [498]

О мире героини лирический герой говорит: «твой мир — полярный», егосвет превращается еюв тень на полдороге к этому миру героини («Фламмарион», 1965 [I; 458]).

498

В этом стихотворении цитируется пушкинское «… Вновь я посетил…» («и обо мне вспомянет» — III; 314). Пушкинскому мотиву продолжения жизни лирического героя в воспоминании потомка, внука

у Бродского соответствует воспоминание возлюбленной о лирическом герое.

Будущее определяется лишь одним признаком: в нем соединение героя и героини невозможно:

В том будущем, о коем мы не знаем ничего, о коем, по крайности сказать одно сейчас я в состояньи точно: что порознь нам суждено с тобой в нем пребывать и то, что оно уже настало <…> («Пенье без музыки», 1970 [II; 233])

Разрыв, разъединение воплощены в самой фактуре стиха — их знаком является emjambement «и то, что / оно уже настало», отделяющий союз от вводимого им предложения, причем перенос падает на особенно сильное место в тексте — на границу не только строк, но и строф.

Трактовка любовной темы Бродским очень близка к лермонтовской: «У Лермонтова больше, чем у других русских лириков, любовная тема пронизана мотивами страдания — неудачи, неисполнимости связанных с этим чувством надежд <…>. Неразделенная любовь, начиная с самых ранних стихов 1830 <…> и на протяжении всего творчества выступает как лейтмотив, наряду с темой страдания от измены любимого человека или от обманчивости <…> всей жизни <…>» [499] . Любовное чувство у Бродского наделяется чертами религиозного поклонения: «Но, когда на дверном сквозняке / из тумана ночного густого / возникает фигура в платке, / и Младенца, и Духа Святого / ощущаешь в себе без стыда; / смотришь в небо — и видишь — звезда» («24 декабря 1971 года», 1972 [II; 281]); «я любил тебя больше ангелов и самого» («Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря…», 1975–1976 [II; 397]); «Назарею б та страсть, / воистину бы воскрес!» («Горение» [III; 30]). Сходный мотив присущ и поэзии юного Лермонтова: «В раннем творчестве он использует, в частности, воскрешенный романтизмом и восходящий к поэзии трубадуров культ любви как высшей, почти религиозной ценности: „Моя душа твой вечный храм; / Как божество, твой образ там; / Не от небес, лишь от него / Я жду спасенья своего“ („Как дух отчаянья и зла“)» [500] .

499

Старостин Б. А.Мотивы поэзии Лермонтова Любовь // Лермонтовская энциклопедия / Гл. ред. В. А. Мануйлов. М., 1981. С. 309.

500

Там же. С. 309.

А на языке религиозно-философской критики любовные мотивы поэзии Лермонтова описываются так:

«Но кто же примирит Бога с дьяволом? На этот вопрос и отвечает лермонтовский Демон: любовь как влюбленность, Вечная Женственность:

Меня добру и небесам Ты возвратить могла бы словом. Твоей любви святым покровом Одетый, я предстал бы там, Как новый ангел в блеске новом.

И этот ответ — не отвлеченная метафизика, а реальное, личное переживание самого Лермонтова: он это не выдумал, а выстрадал.

<…>

Святая любовь, но святая не христианскою святостью; во всяком случае, не бесплотная и бескровная любовь «бедного рыцаря» к Прекрасной Даме — Lumen Coeli, Sancta Rosa.

Там, в христианской святости — движение от земли к небу, отсюда туда; здесь, у Лермонтова — от неба к земле, оттуда сюда.

…небо ж сравняю Я с этою землей, где жизнь влачу мою: Пускай на ней блаженства я не знаю, — По крайней мере я люблю.» [501]

501

Мережковский Д. С.М. Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества // Литературное обозрение. 1989. № 10. С. 29–30. Цитируются «Демон» (ч. II, гл. X) и стихотворение «Ужасная судьба отца и сына».

Страсть у Бродского как бы «безадресна» [502] , и таким образом акцентируется архетипический характер отчуждения:

Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря, дорогой, уважаемый, милая, но не важно даже кто, ибо черт лица, говоря откровенно, не вспомнил, уже, не ваш, но и ничей верный друг вас приветствует с одного из пяти континентов, держащегося на ковбоях; я любил тебя больше ангелов и самого, и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих <…>. («Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря…», 1975–1976 [II; 397])

502

Жолковский А. К.«Я вас любил…» Бродского // Жолковский А. К. Блуждающие сныи другие работы. М., 1994. С. 224.

Мотив

отчуждения любящего героя и героини у Бродского часто воплощается в более частных мотивах, структурах и образах, сходных с образами лермонтовских стихотворений; интертекстуальные связи с лермонтовскими текстами устанавливаются благодаря цитатам из них Расставание, напоминание лирического героя о себе как о мертвом («И мертвым я буду существенней для / тебя, чем холмы и озера <…>» [II; 41]) и проклятие изменившей возлюбленной в стихотворении «Отказом от скорбного перечня — жест…» (1967) соотносятся с «Завещанием» Лермонтова, герой которого говорит о любимой им женщине:

Как вспомнишь, как давно Расстались!.. Обо мне она Не спросит… все равно, Ты расскажи всю правду ей, Пустого сердца не жалей; Пускай она поплачет… Ей ничего не значит. (I; 311)

Угроза героя стихотворения Бродского «Отказом от скорбного перечня — жест…» тревожить совесть возлюбленной и после смерти, являясь к ней призраком [503] , восходит к лермонтовской «Любви мертвеца»:

503

Образ «призрак как земное воплощение лирического героя» повторен в стихотворении «Литовский ноктюрн: Томасу Венцлова», в кагором он наделен коннотациями, иронически соотносящими его с «призраком коммунизма» из «Манифеста коммунистической партии».

Глушеною рыбой всплывая со дна, кочуя, как призрак, по требам, как тело, истлевшее прежде рядна, так тень моя, взапуски с небом, повсюду начнет возвещать обо мне тебе, как заправский мессия, и корчиться будет на каждой стене в том доме, чье имя — Россия. (II; 41–42)

Ср.:

Пускай холодною землею Засыпан я, О друг! всегда, везде с тобою Душа моя. <…> Коснется ль чуждое дыханье Твоих ланит, Моя душа в немом страданье Вся задрожит. Случится ль, шепчешь засыпая Ты о другом, Твои слова текут, пылая По мне огнем. Ты не должна любить другого, Нет, не должна, Ты мертвецу, святыней слова, Обручена, Увы, твой страх, твои моленья К чему оне? Ты знаешь, мира и забвенья Не надо мне! (I; 314–315) [504]

504

Стихотворение Лермонтова — вариация канонизированной поэтической темы (ср. элегию Э. Парни «Выходец с того света» и ее вольный перевод — стихотворение К. Н. Батюшкова «Привидение»). Но в этих текстах посещение любимой мертвецом-призраком представлено как желанное, однако невозможное («Но ах! / Мертвые не воскресают» — Батюшков К. Н.Сочинения: В 2 т. Т. 1. М., 1989. С. 177). У Лермонтова же и Бродского приход призрака представлен как реальность, а признаки легкой поэзии, присущие текстам Парни и Батюшкова, элиминированы.

Приход призрака лирического «Я» к своей неверной возлюбленной изображен в «Посещении» Джона Донна, переведенном Бродским. Однако в стихотворении Донна мотив проклятия изменницы редуцирован.

Искалеченный изменой возлюбленной лирический герой в стихотворении «Отказом от скорбного перечня — жест…» уподобляет себя инвалиду: «За лучшие дни поднимаю стакан, / как пьет инвалид за обрубок» (II; 41). Это сравнение повторено в «Элегии» («До сих пор, вспоминая твой голос, я прихожу…», 1982): «позвонить некуда, кроме как в послезавтра, / где откликнется лишь инвалид — зане потерявший конечность, подругу, душу / есть продукт эволюции» [505] (III; 68). Это уподобление восходит к лермонтовскому стихотворению «Нищий»:

505

«Потерявший конечность, подругу, душу» — повтор-автоцитата строки «потерявший память, отчизну, сына» из более раннего стихотворения «Лагуна» (1973).

У врат обители святой Стоял просящий подаянья Бедняк иссохший, чуть живой От глада, жажды и страданья. Куска лишь хлеба он просил, И взор являл живую муку, И кто-то камень положил В его протянутую руку. Так я молил твоей любви С слезами горькими, с тоскою; Так чувства лучшие мои Обмануты навек тобою! (I; 121)

Слова «нищий» (в лермонтовском тексте) и «инвалид» (в тексте Бродского) могут быть восприняты как окказиональные синонимы: просящие подаяния нищие часто бывают калеками. Отличие текстов двух поэтов в том, что Лермонтов обнажает чувство, а Бродский вуалирует, сохраняя лермонтовское сравнение как «шифр» эмоции.