На плахе Таганки
Шрифт:
22 июля 1988 г. Пятница
Чтоб ей было хорошо. Все, что происходит теперь с его организмом и телом — всюду и везде присутствует потайная мысль: чтоб ей было хорошо. Пьет ли козье молоко, чтоб сила была, чтоб ей было хорошо — ведь надо же не 47-летним, а 27-летним быть. Для этого он грецкие орехи с медом употребляет, чтоб ей было хорошо. Для этого он водку бросил пить, чтоб ей было хорошо, чтоб она еще раз, еще несколько раз сказала ему со стоном:
— Спасибо! Какой же ты мужчина сладкий. Мне никогда не было так хорошо...
Он сжигает себя на солнце, чтобы загар скрыл синюшность ног его, чтоб, если случится раздеться на Волге, то перед ней, молодой оленихой, ему не было бы так стыдно за свой возраст далеко не юный. Он комплексует и компенсирует. Что-то, кажется, начал я сегодня писать — куда все повернется, не могу и предположить даже...
23
Мне только не надо злиться и раздражаться на Тамару, она-то ведь, бедняга, ни при чем. Она вдруг нет-нет и заплачет, потому что видит в моих пустых для нее глазах тоску по другой. А скрыть я не могу, не умею и не хочу. Поэтому, как только она затрагивает эту тему, я в воду и уплываю далеко.
— Валера! Ну не мучайся, уезжай к ней. Я тебя отпускаю, я же вижу, что ты не хочешь меня видеть, отворачиваешься от меня постоянно. Я раздражаю тебя своим присутствием, каждым словом, каждым прикосновением. Иди к ней... Разлюбил одну — полюбил другую, еще лет на 15. Для тебя это срок роковой, через 15 лет тебе надо поменять коней. Но я-то тут при чем? Беда в том, что я только тебя люблю. Как хорошо прочитать иногда старые письма.
Господи! Спаси и помилуй меня, грешного! Господи, пошли спасение и спокойствие духа, талант покинул меня, вот в чем дело, и я компенсирую потерю его в любви к Ирбис.
Но Тамару нельзя оставить одну, надо спуститься к ней, успокоить ее и попробовать прогнать печаль. К портрету Набокова пришпилил я бабочку и шмеля. Бабочка четвертый день приколота и, как только рядом зажужжал, барахтаясь, тщетно стараясь соскочить с иглы, шмель, она зашевелила усиками и крыльями затрепыхала. Она услышала похожую агонию рядом. Не похожи ли и мы с Тамарой на эту пару, к одному столбу пригвожденные, и как бы ни пытались огрызаться или достать друг друга зубами или пинками, сколько бы ни лягались, от столба этого, из хомута-ярма одного освободиться — не в нашей власти.
Не быть требовательным к людям — да, это трудно. Куда как проще не быть требовательным к себе, в чем мы и преуспеваем весьма гораздо.
Тамара насобирает горсть земляники и несет мне: тебе надо, кушай, кушай, у тебя молодая девушка... Какую-то форму идиотизма все это принимает, или приняло, или начинает принимать. Тамарка все чует...
Что-то должно случиться, и справедливость должна восторжествовать. Смехов и Филатов (Славина больна) должны быть наказаны, они должны понести ответственность за свои слова и поступки. Я читаю дневник и вновь и вновь поражаюсь Эфросу. Сколько там было чистого, правого дела! Чем она мне отольется? Чем бы она ни отлилась. Я благодарю Бога, что это случилось. Хоть пить бросил, хоть стало перед кем-то стыдно. Теперь, что бы ни делал, озираюсь на Уфу. Господи! Пошли ей здоровья и спокойствия душевного. И все-таки, когда я прихожу на пруд, я ловлю на себе любопытные взгляды — вопросы. Почему он здесь, в разгар съемочной страды, его что, больше уже не снимают, он что, вышел в тираж? Ведь ни одного киноартиста на дачах, кроме Золотухина. Он что, надоел, не нужен никому... так, мне кажется, обо мне думают люди. И признаться, мне неловко делается, потому что все это похоже на очень большую правду.. Главное — участвовать! А я — не участвую, вот в чем драма. Но я пишу, пишу, и я действительно напишу...
25 июля 1988 г. Понедельник
День памяти В. С. Высоцкого. Зайти поклониться на кладбище и к Нине Максимовне.
На почте ждала меня радость. И как это я вдруг учуял? Раз что-то кольнуло, и кто-то сказал: «Иди! Иди на почту, пока не закрылась. Сегодня воскресенье, и твоя почта работает, а завтра у них выходной».
Я пошел. И вот тебе раз. Много звонков я вчера сделал, но никто мне не сказал про «Солдатушек», кроме матери Матрены Федосеевны. Ну и Полока, которому, как он говорит, звонили интеллигентные люди и говорили, что программа удачно составлена...
С Олегом в Ждановский райисполком — к Попову В. А. Беседа многообещающая, сегодня мои коллеги по кооперативу должны отвезти необходимые бумаги. Но почему-то не тревожатся они моей подписью.
Проехали по Ульяновской, смотрели особняки заколоченные, вот бы взять...
Ревность. Нет, не тогда Тамара ревновала, когда скандалила, поливала Шацкую, называла белой молью и прочими официантскими эпитетами, всякую оскорбительную чушь про нее и меня выискивая и подбирая. Нет, то была, как я теперь понимаю, ревность к плоти. Шацкая вызывала в ней активное неприятие, хотя умом и глазом Тамара не могла не понимать, что та красавица и большинство скажет: да, вот эта красивая, белая, высокая, и на нее только слепой не обратит внимания. И тут Тамара занималась соперничеством, так сказать, визуальным — при моем молчании, иронии и т. д. И другое совсем, когда она вдруг поняла, что я влюбился. Все эти пути-перепутья
Я наблюдаю за собой и что-то замечаю. Опять мне хочется написать письмо Ирбис, но я не могу этого сделать, пока не напишу Тамаре, жене. И вот я пишу жене, должен и пишу. Я пишу это письмо крупным шрифтом 4 часа, а Ирбис закончила работу и дома уже.
Боль по Эфросу не утихает. И чем больше успехи любимовского дела, и мои в том числе, тем острее чувство несправедливой кончины, внезапной и безвременной Анат. В. И здесь никакие слова не помогут, он не ответит спектаклем, чем, собственно, единственно и может быть защищен от ударов судьбы и критики режиссер.
29 июля 1988 г. Пятница, поезд
Ну вот, стало быть, мы в Венгрии, на территории военного городка. Как бы так действительно научиться, чтоб каждый новый день каждое новое обстоятельство воспринимались как провидение, как подарок судьбы, и научиться радоваться этому. И быть веселым.
31 июля 1988 г. Воскресенье
Нет, этого нельзя допускать, чтоб день без строчки. Вчера столько было времени свободного.
ВЗРОСЛЫЕ ОЛЕНИ, КАК ПРАВИЛО, ПРОВОДЯТ ВРЕМЯ В ОДИНОЧЕСТВЕ
Чем старее, тем я становлюсь все замкнутее, все скучнее. Надо изобрести мне заменитель спирта. А то я так совсем разучусь с людьми общаться и разговаривать. Я с большим трудом нахожу слова для разговора с людьми, в основном отделываюсь междометиями, предлогами. Ничего и в то же время как бы многозначащими: «да-да», «ну-ну». Тут сотни случайных оттенков, интонаций, и получается, что я как бы и разговариваю с человеком, не обижаю его необщением. От отчаяния, от сознания бессилия своего перед листом бумаги, от физиологического ощущения своего ничтожества разделся я и лег в постель, зарывшись лицом в подушку и задернув голову одеялом. И что же я такой несчастный, и где же оставил я свой талант? Ведь правде надо, говорят, иногда смотреть прямо в глаза... Ведь то, что я в Венгрии с этими странными людьми, называющими себя актерами, артистами, творческими людьми, ведь то, что я в разгар съемочной страды с ними, говорит о том, что я банкрот, меня никуда не пригласили, ни в одну приличную компанию, а если бы пригласили — разве был бы я здесь?! Я освободил время для повести и отдыха? Допустим, это почти правда. Но тогда пиши... а ты уткнулся в подушку лицом и думаешь об Олеге Дале, Высоцком и Миронове, которые ушли 40-летними... Олегу не было и 40, Андрюше — 46. Какая тут, в сущности, разница?! И ты думаешь о своей красавице, а ведь все твое тщеславие от обладания молодой красавицей удовлетворится, когда ты ею похвастаешься в Доме кино, в театре, перед друзьями и недругами... Выставишь ее напоказ — вот какая девушка меня любит, а мне плевать. Ирбис, барс снежный, у моих ног и т. д. Эта девушка плечо мне зализывала, гады. Вот ведь какие мелочные подвиги тебя занимают. Ты до слез хочешь лечь в пыль, в мягкую пыль, в горячую, ласковую пыль своего детства, так видишь себя на Увале сидящим в ковыле и смотришь, как за рекой, за Обью, на той стороне, за бором, садится солнце, и ты поешь. «Воды арыка текут как живые» — это ты в лавке поешь, понимая, что свидание сегодня не состоится, ты не можешь удрать с покоса, а если и сможешь — как доберешься до села и рано утром обратно. Но самое страшное, что и Ирбис состарится, и ты не захочешь видеть, даже представить не захочешь ее лицо в морщинах. Но тут тебе пришла спасительная мысль, вычитанная тобой у о. Ельчанинова, что ведь и это — гордость, то же обращение внимания на себя, эгоцентризм, только под другим видом. Смиренному и простому не придут в голову ни мания величия, ни страдания от своего ничтожества. Видишь, как хорошо — смириться и стихнуть, смиренный и простой человек — хороший человек. Эта мысль успокоила меня, так как никакой другой не было, я поднялся, помолился, улыбнулся и побежал в бассейн. И нечего завидовать Тынянову — сказано о тебе «хвост кометы Шукшина», и удовлетворись.