На плахе Таганки
Шрифт:
«Арабский конь быстро мчится два перехода, и только. А верблюд тихо шествует день и ночь». Саади. «Гюлистан».
Он вдруг с такой очевидностью увидел себя за стойкой своей пельменной, а ее беременной (непременно беременной), принимающей заказ от англичан и других иностранцев. Ведь она прекрасно владеет английским и французским языками! Он был счастлив. Он победил в любовном поединке за Снежного барса 30-летнего югослава, хотя тот был трижды серб и дважды молод. Но беременна она была от владельца пельменной и беременна девочкой, непременно девочкой. В углу на фортепьяно бренчал Денис, странно покашивал глазами на живот молодой мачехи, второй на его веку, и чему-то улыбался. В самозабвенности игры, в самолюбовании и страсти любовного пиршества, в купании, нескончаемом купании красного коня — разве возможно
2 августа 1988 г. Вторник
Молитва, масло в рот, зарядка. Мед, вода, лимон. Бассейн. Бритье. Кофе. Дневник. После купания вечернего хорошо спалось. Взрослые олени, как правило, проводят время в одиночестве — как это замечательно верно. Взрослый олень блаженствует, когда он один, это эгоизм высшего порядка. Он любит самого себя. Только. И удовлетворяется этим. Он созерцает себя и природу. Он только с ней в контакте — с травой, ягелем, водопадом и летом, солнцем и луной, стужей и редким теплом. Чем суровее обстоятельства, тем больше гордости во взгляде оленя.
Денису написал «Молитву» А. С. Пушкина, Тамаре — открытку и еще кой-кому, не скажу что, это секрет. А повесть или рассказ я напишу. Спасительный ход есть — прорезать повествование дневниковыми записями о Высоцком, но и еще можно подумать. Однако лучше единую его, Владимира, судьбу из дневников прорезать. Ход меня может спасти, он будет держать повествование на плаву. Даст свободу мозгам. Потом можно будет и отказаться от дневников, вынуть их механическим путем. А можно и так завязать, что хрен вынешь.
Сабельникова-то Женя, оказывается, в Америке давно, считай 7 лет?! Женю узнаю. И вовсе не бросил ее Худяков, а, наоборот, познакомил ее с американцем, он оказался миллионером, красивым, высоким и молодым. И Женю тайно узнаю — аркан накинула. Молодец, молодец! А я, дурачок, ничего-то не знал, и никто не сказал. А ведь как-то звонил же я ее сестренке Сашке. Она теперь и Сашку потянет в Штаты... Ну, баба... Дочку с собой, разумеется. Дай-то Бог ей счастья, думаю, не совсем ей там сладко — как же профессия и подруги, родители и Родина? Там должен развиться ее поэтический дар, у нее было замечательное чутье к слову, она словотворила... «Выраненок ты мой, да чей только подберенок станешь» — это ведь ее изобретение. Надо письма ее оставшиеся перечитать. Боже мой, Боже мой! Женя в Америке! Господи! Пошли ей покоя, счастья, здоровья и творческой радости. Надо ей написать. Как узнать ее адрес?
Яковлева <Яковлева Александра — киноактриса.> открывает ресторан «Александра», просит неделю у нее поработать. Попросила дневниковые записи о В. В., почитать дал. А что?
Шенгелая училась с Шукшиным на параллельных курсах, играла с ним в отрывках, вспомнить смогла, как у него желваки на лице ходили — так он ненавидел интеллигенцию: и как ему Ромм М. И. список литературы составил для прочтения и самообразования, да как ходил он в гимнастерке с ремешком.
Рассортировал, отобрал фотографии для Нины Ивановны. Написал ей короткую информацию о посещении могилы И. И. Зыбкина. Слова получились сухие, корявые, никаких эмоций, слез или нахлынувших чувств я не испытал при этом, как-то неловко. Может быть, огорчился изначально, когда не увидел тот памятник первый, трогательный... как будто обманули меня в чем-то. Конечно, все это моя «игра», «поза», но тем не менее... Ждешь от себя какого-то волнения, страдания, а его нет — так, формальное, деловое обрядовое посещение, для галочки в графу «благородство, чуткость, памятливость, совесть». И у коллег не вызвало это абсолютно ни малейшей заинтересованности — куда поехал Золотухин, на какую могилу, что он там написал про это? Горько. Разговоры только о шмотках, о магазинах.
6 августа 1988 г. Суббота
Яковлева
Бедная Саша совсем ни... не поняла.
«Возлегши локтем на Кавказ» — это Ломоносов, а «оттолкнувшись ногой от Урала» — это Высоцкий. Ну и что? Ломоносов точно не читал Высоцкого, но и что Высоцкий знал Ломоносова — вовсе не факт. А если факт — опровергаемый.
Розенбаум ведет атаку на авторитет Высоцкого. Поливает Окуджаву. «Вся молодежь моя... 24 000 — аншлаг» и пр.
Он доиграется. Найдется какой-нибудь очередной Рязанов и развернет любовь и гнев толпы в сторону Саши: ишь ты, на Высоцкого посягнул, тоже мне возомнил себя Сальери очередным. Рязанов ведь надсмеялся над всеми, меня он так в жертву толпе бросил, а поиздевался-то он над мнением народа. Ах, друг Высоцкого, я покажу, какой он друг, и толпа легковерная закричала в кромешной злобе: «Ату-у Золотухина!» О Розенбауме я слышу такое не первый раз. Зачем ему это? Или такой он дурак, или ему лавры Куняева покоя не дают.
Не дает покоя решение, мечта, идея — плюнуть в лицо или дать публично пощечину... В этом ничего нет хорошего, что я сиднем сижу в номере и не шатаюсь, к примеру, по Парижскому кварталу или там по Рыбацкому бастиону — я всем говорю, что я это все видел сто и больше раз, а сам ни черта не видал и видеть не имею желания. Отчего я не имею желания видеть в Будапеште Парижский квартал? Оттого, что я видел Париж?! В Париже я был, этого не отнимешь, но видел ли я Париж?! Нет, я просто ленивый и не любознательный. Мне больше доставляет удовольствия и радости прочесть страницу тыняновского романа или записать какую-нибудь приблудную мыслишку.
Ложись, Валерий Сергеевич! Спокойной тебе ночи, время ты провел хорошо в этой Мадьярии. Сформулировались какие-то идеи, теперь не отпускать от себя рукопись ни на день, что-то хоть по слову вносить в зеленую тетрадь, чтоб хоть на глазах она была, заглядывать в нее. Приеду — к ...матери стол пересортирую, все постороннее спрячу, оставлю зеленую тетрадь и необходимые дневники.
У меня осталась от отца только ложка складная. Я вспомнил его лоб, мертвое лицо, тело в пиджаке, покрытое простыней. Потом — на простынях волокли мы его, тяжелого, в другую комнату для положения в гроб. Колыхали и трясли его безжизненного — это все глазам было ново, таким отца я не видел никогда. Помню его в сапогах, галифе, могучего, в гимнастерке, туго по животу стянутого скрипучим офицерским ремнем, раздражавшего до бешенства мать тем, что часами держал перед лицом маленькое карманное зеркальце и вырывал из ноздрей волосы. «Все красивым хочет быть», — шипела мать. Теперь он год, как в земле. Мы ведь с отцом никогда не понимали друг друга. Мы были натянуты, как чужие... Его больше интересовали Брежнев или Хрущев, не говоря о Сталине, чем собственный сын. Потому мне, например, так трудно говорить с Денисом. Я не знаю, не умею с ним говорить, я только воспитываю, воспитывал, так сказать, да и то прописными истинами.
Павлов Виктор Влад. канистры вина везет: «Серый монах», «Токай» и пр. А девушкам моим только дай. Как я благодарен тебе, м-м-милая моя Ирбис, что ты мне запрет на спиртное наложила.
Я не похудел, может быть, чуть-чуть поправился из-за ночных ужинов. Единственно, кто может спасти от лишнего жира — Ирбис, снежный барс. Но я и его боюсь.
Теща продала ведро огурцов на 4 рубля, и купила за 3 безмен. Это первый и великий шаг возврата к капитализму, к частной собственности, к выполнению продовольственной программы! Одной ногой теща уже в кулацком болоте. Надо ехать к Комкову, директору, дарить ему авторучку с голой бабой с запахом и выбивать из него окна-блоки. И немедленно обкладывать дачу. Немедленно. А помидоры!!! Это же черт знает что?! Я не поверил глазам своим — огромные, ровные и красные, такие, что на рынке в разгар сезона по 6-8 рублей кг! И много! Ну не... твою мать?! А картошка — с двух кустов полведра по 13 крупных и по два мелких клубка. А облепиха!! Боже мой! Лето на редкость урожайное.