На полпути в рай
Шрифт:
Ну а если случалось, что, заметив обман, они пытались уличить его, он на своём характерном исфаганском диалекте отвечал бедным покупателям: «Дяденька, ведь ты только что из деревни и не знаешь, что в городе штаны давно носят на узких шнурках». И ему верили.
Ещё до того как наша милая чета стала цивилизованной и приобщилась к сложной политической игре, она жила много лет в доме отца господина Манучехра Доулатдуста в шумном переулке Деладжа. Ютились они в трёх тесных тёмных комнатушках, размером всего по три квадратных зара [67] . И ныне почтенного господина Манучехра Доулатдуста называли тогда просто господин Мортаза, а милую ханум Нахид — Эзра, «коротышка».
67
Зар —
Когда человек богатеет, он меняет своё имя и имя своей жены. Но если другие могут забыть, что когда-то господин Манучехр Доулатдуст был просто господином Мортазой, а его жена «коротышкой», то сами они этого никогда не забудут. Они усердно тренировались, приучая друг друга называть господина Мортазу — Манучем, а «коротышку» — Нахид-джан, но, когда человек раздражён и начинает браниться, он уж непременно вспоминает старое. Вот и Нахид-ханум, если она распетушится, изливает свою ярость примерно так: «Опять нажрался, Мортаза», на что господин Манучехр Доулатдуст в свою очередь отвечает: «Заткни свою глотку, коротышка!»
Короче говоря, сегодня, как и частенько, господин и госпожа Доулатдуст обменялись подобного рода любезностями. И господин Доулатдуст сгоряча даже разболтал государственные секреты. «Можно ли женщине с твоим птичьим умом соваться в политику? — сказал он. — Пойми, мы потратим шестьсот, самое большее семьсот туманов [68] . Но ведь мы приглашаем состав нового кабинета, влиятельных депутатов и нескольких крупных журналистов. Мы дадим чарек [69] солёных огурцов, лежалой икры, вольём в них десять-пятнадцать бутылок водки, зубровки, арго, несколько бутылок вина «Холлар», сварим им два мана [70] рису, добавим туда десяток кур, три чарека молока — и всё. Если уж захотим сделать пошикарнее, купим килограммов десять разных сладостей, откроем банок пятнадцать хоросанского компота, банок семь сардин, положим полмана фисташек, гороха да откроем коробку американских конфет…
68
Туман — денежная единица, равная 10 риалам.
69
Чарек — старая мера веса, равная 750 г.
70
Ман — старая мера веса (тебризская), равная 3 кг.
Нахид-ханум грубо оборвала его:
— Ну и что?
— Что! Я не виноват, что ты глупа. Мы сегодня потратим семьсот туманов, но зато получим десять-двенадцать разрешений на ввоз и вывоз товаров, да и ещё кое— что нам перепадёт. А потом положим в карман несколько тысяч чистоганом. Тебе этого мало?
Такие доводы могут убедить человека и поглупее Нахид-ханум, но Нахид привыкла в любом случае извлекать выгоду для себя.
— Значит, мы окупим нашу поездку в Америку? — спросила она.
— Разумеется, окупим. Почему бы и нет? Бог даст, ты вернёшься осенью в новом манто и с кадиллаком последнего выпуска.
Когда Нахид услышала эти ласкающие сердце обещания, глаза её так и засверкали.
Уму непостижимо, как сложна душа у этих избалованных, самодовольных представительниц верхушки иранского общества. Одной из особенностей такой путаной души является её двойственность. Эта новоявленная знать, которая вершит судьбы древнего государства, очень низка по своему происхождению. Поэтому не удивительно, что и у Нахид-ханум Доулатдуст всегда дрожат руки, когда она что-нибудь покупает, будь это грубые ботинки для её слуги Рамазана Али, копеечная чадра для бедной служанки Омм-ол-Банин из Демавенда или лекарство для её больного ребёнка. Когда она раз в неделю платит
Не раз случалось, что Нахид-ханум никак не могла сговориться с торговцем и, не выторговав одного крана, со злостью хлопнув дверью, уходила в свою роскошную квартиру на проспекте Шах-Реза. Сколько раз лавочники с проспектов Стамбули и Лалезара говорили ей: «Какая вы, ханум, машалла, прижимистая!»
Многие хозяева магазинов на великолепных аристократических улицах Тегерана, завидя у своих дверей блестящий кадиллак и вылезающую из него коротышку Нахид, делали кислую физиономию. Уж они-то очень хорошо знают, как эта разодетая коротышка умеет торговаться из-за одного риала, уходить, возвращаться, снова уходить и возвращаться, чтобы выторговать этот несчастный риал. Раскрыв наконец свою нейлоновую или из змеиной кожи сумочку, она так неохотно достаёт деньги, словно они прилипли к её коротким толстым пальцам.
Но чем дороже вещь, тем легче покупает её Нахид. Готовая из-за одного крана со злостью уйти ни с чем из лавки зеленщика или кондитерской, она с какой-то непостижимой лёгкостью и даже удовольствием платит за дорогие шелка, перстни, ожерелья, браслеты. Её любимый и верный муж господин Манучехр Доулатдуст прекрасно использует это противоречие в характере своей супруги Когда ему нужно заставить её что-нибудь сделать, он обещает ей самый дорогой подарок и прежде всего поездку в Америку, манто, машину новой марки и необычайной раскраски, то-есть именно то, что особенно волнует её сердце.
Больше всех в доме от Нахид достаётся Рамазану Али — старому слуге с седеющей бородой, которую он подкрашивает хной раз в две недели, в каскетке, которую он не снимает с головы даже ночью. Каждый день, когда Рамазан Али отчитывается в покупке льда, сахара, мыла, гороха, фасоли, жёлтого имбиря, соли или перца, ханум за какие-нибудь полриала выматывает ему душу, вызывая из могилы всех его предков.
Сколько оскорблений и унижений претерпел от Нахид этот бедняк, в заплатанных, вылинявших штанах, в истлевшей рубахе, в дырявых гиве, из которых вылезают голые пальцы.
Лучше всего характеризует Нахид Доулатдуст старый дымчатый костюм в полоску, который по торжественным дням надевается на Рамазана Али. Сын Нахид — Фарибарз — когда-то сшил себе этот костюм у портного Амбарцума. Но носил он его всего два-три месяца. Однажды Фарибарз поехал в нём в Пехлеви на чёрном восьмицилиндровом бьюике. По дороге лопнула камера. Чтобы блеснуть перед майором Шахинния, другом сестры Виды, которая сидела тогда за рулём, Фарибарз выскочил из машины, поднял домкратом заднее колесо и заменил его другим. Но во время работы домкрат сорвался и испачкал светлый костюм Фарибарза. Никакая чистка не могла вывести тёмные масляные пятна. Тогда этот костюм превратился в домашний инвентарь, как рукомойник или кувшин для ритуального омовения. Когда приходили гости, ханум доставала его и приказывала надеть Рамазану Али. Но, едва гости уходили, слуга должен был снять костюм и, аккуратно сложив, вернуть ханум.
И каждый раз, забирая у Рамазана костюм после званых обедов, ханум ругала старика, злобно приговаривая: «Ты можешь провалиться в тартарары, но этот прекрасный костюм, который я тебе купила, уносить с собой не имеешь права». И в припадке ярости она срывала с головы Рамазана Али его каскетку — он не расставался
С ней ни днём ни ночью, — обнаруживая единственную тайну старого слуги Али — плешь от парши размером в ладонь, которую этот забитый бедняк так тщательно скрывал от всех. Тогда болячки бедного Рамазана могли видеть всё, даже шарлатанка Мах Солтан и невинное создание Омм-ол-Банин. Если послушать скорбь этих трёх преданных ханум Нахид слуг, можно написать большую книгу. Ведь она так ловко их обставляла, или, как говорят журналисты, злоупотребляла их доверием, а по новой терминологии — просто эксплуатировала.