На полпути в рай

Насифи Саид

Давно поселилась лесть и в доме Нахид Доулатдуст. Каждый из его обитателей старается с её помощью добиться расположения ханум. Наиболее преуспевающей оказалась Омм-ол-Банин. Да и что ещё оставалось девочке, подобранной на улице? Был ли у неё другой путь? Нет, ей нельзя было надеяться ни на материнскую ласку, ни на любовь отца, ни на поддержку родственников. Только хитростью и лестью могла она помочь себе в жизни.

Лесть в аристократическом обществе Тегерана — родном доме господина Манучехра Доулатдуста — служит единственным средством для процветания и преуспевания. Пятидесятилетняя служанка Мах Солтан из Демавенда — серьёзная соперница Омм-ол-Банин. Хитростью и лукавством она добилась большого влияния на Нахид.

Но действует она не так, как Омм-ол-Банин. Мах Солтан расхваливает внешность ханум, её лицо, глаза, фигуру, без конца называет её молодой, свежей и ещё бог весть как, великолепно сознавая, что всё это неправда. Вы опасаетесь, что в один прекрасный день Нахид обнаружит ложь Мах Солтан? Нет, этого не произойдёт. Нахид принадлежит к той породе людей, для которых приятная ложь дороже правды.

Разве может случиться, что человек, который сменил имя данное ему отцом и матерью, забыл свой род, забыл, кем был он и кем стал, вдруг вспомнит, что ему уже пятьдесят четыре года? Да разве может быть некрасивой такая женщина, хотя она низка ростом и заплыла жиром настолько, что Мах Солтан или Омм-ол-Банин с трудом стягивают на ней корсет, даже если она уродлива с головы до ног, если у неё плечи, как у заправского грузчика, толстые ноги, густо заросшие волосами, короткие, синие пальцы и ногти, которые не может приукрасить ни один выписанный из Америки лак?

Уж какой грязнуля её муж, но и он каждые пятнадцать дней вынужден напоминать жене, что ей пора помыться. И, как ни жаль тратить драгоценное время на пустяки, Нахид в сопровождении своих служанок отправляется в баню. Освободившись при помощи Мах Солтан и Омм-ол-Банин от всех туго стягивавших её шнурками одежд, Нахид становится перед зеркалом и любуется красотой своего тела, нежно и с гордостью поглаживая его. Затем она торжественно вступает в мыльную, ложится на лавку, и Мах Солтан начинает растирать госпожу банной перчаткой или мочалкой, а та Лежит на спине, томно устремив взгляд в потолок, как богомолец в экстазе. От прикосновения к телу перчатки и пальцев Мах Солтан она испытывает такое наслаждение, что выражение её лица не передаст ни один художник, не опишет ни один поэт. Но самое большое, безобидное и, главное, бесплатное удовольствие ханум Нахид получает дома. Она раздевается донага в своей спальне и зовёт Рамазана Али. Услышав шаги слуги, она поворачивается к двери спиной и делает вид, что переодевается и не замечает его появления. Тогда Рамазан Али кашляет, а Нахид поворачивается и с деланным возмущением набрасывается на него с руганью. Оба они хорошо знают, что эта игра, заранее подготовленная, повторится ещё не раз, и всегда Нахид-ханум Доулатдуст, звезда аристократического мира Тегерана, получает от неё неописуемое удовольствие.

Можно тогда себе представить, какое наслаждение получает Нахид от ласк костлявого Хушанга Сарджуи-заде! Остаётся только посочувствовать тщедушному двадцатитрехлетнему юноше, который должен потратить столько сил, чтобы удовлетворить похотливое желание этой туши. Но есть люди, которые не очень высоко ценят свои труд и свои усилия. За небольшую подачку — новый костюм, сшитый у портного с проспекта Лалезар, модный американский галстук с изображением головы свиньи или крупа лошади, шёлковую рубаху голубого или жёлтого цвета — они готовы на физическое и моральное унижение.

Сколько раз этот тщедушный Хушанг запирался на ключ с Нахид в её доме или в номерах гостиницы «Дербенд», «Абе-Али», «Рамсар», «Бабольсар» и в прочих местах. Нахид садилась на кровать или в кресло, а Хушанг устраивался у неё на коленях и начинал, словно пророк Давид, нараспев читать газели, нежно гладя и восхваляя все части тела своей возлюбленной, начиная с головы и кончая пальцами ног. Нахид млела, когда этот костлявый юноша клал свою голову ей на плечо, нежно и благоговейно гладил её расплывшиеся щёки, потом

шею, плечи, добирался до большой родинки на груди и начинал стихами восхвалять её. Затем медленно и нежно Хушанг развязывал всевозможные шнурки и завязки, освобождая её тело от бесконечных шёлков, вывезенных из далёких стран, и когда они наконец падали к её ногам, опускался на колени перед своим обворожительным ангелом.

Безграничное упоение охватывало Нахид. Каждая клеточка её тела радостно пела о любви, каждый волосок излучал страсть. Висевшее в комнате большое зеркало, неотъемлемая принадлежность жизни Нахид, давало ей возможность не только ощущать ласкающие её пальцы Хушанга, но и видеть своё обнажённое тело.

Нужно быть так же страстно влюблённым, как Нахид, чтобы помять, какое наслаждение она получает, зачем живёт и почему этот дохлый Хушанг так привязан к ней. Что же делать, мир — это большой базар, где каждый предлагает то, что у него есть. На этом базаре, как хорошо сказал один поэт:

Ни вера, ни безверие не остаются без покупателя, Ведь одному нравится первое, другому — второе.

Да чего, собственно, и ждать от Нахид? Какой другой товар её лавки может привлечь покупателя? Может ли она гордиться своей родословной, призвать в заступники своего отца, покойного галантерейщика Шейха Хосейна Али, который из мальчика на побегушках стал хозяином лавки и, не уважая ни бога, ни людей, презренным прожил положенное ему на этом свете и таким же ушёл на тот? Делает ли он ей честь? Может ли она похвастать его богатством или знаниями? Или своим собственным разумом? Училась ли она чему-нибудь? Умеет ли она хотя бы шить вышивать, стряпать? Или, может быть, у неё острый язык, как у злосчастной Махин Фаразджуй или у незаконнорождённой Мехри Борунпарвар?

Нахид — это бурдюк с мясом и костями — и только. Если такой, как она, не получать подобных удовольствий, зачем тогда жить на белом свете? Чем может она заменить эти наслаждения? Разве она разбирается в музыке, поэзии живописи? Разве понимает шутки? Должна ведь эта бедняжка, несчастная коротышка из дома галантерейщика Шейха Хосейна Али, которую теперь величают Нахид-ханум, любимая и уважаемая жена господина Манучехра Доулатдуста, выдающегося политика Тегерана, живущая в обществе, где каждый думает только о себе и цепляется за хвост своей коровы, — должна же она, в конце концов, пока жива, как-то развлекаться! Нельзя же так просто, не испытав радости, покинуть этот мир!

6

Рамазан Али в восхитительной двойке и неизменной каскетке быстро поднялся в гостиную. Нахид в последний раз поправила свой корсет. В гостиной господин Манучехр Доулатдуст, стоя перед большим зеркалом, старательно завязывал американский галстук цвета бордо с большим золотым подсолнухом посредине. Мах Солтан в большом белом переднике поверх платья из американского ситца переходила от одной керосиновой печки к другой, подкручивая фитили. Появилась Омм-ол-Банин в белом платье, тоже закрытом передником. Она быстро нажала выключатели, и во всех четырёх комнатах засверкали люстры, а в гостиной зажглись бра. Когда на ступенях лестницы показался первый гость, Манучехр подбежал к нему и, подобострастно пожимая обеими руками его руку, произнёс:

— Пах-пах, какая радость, да паду я жертвой к вашим ногам! Великой чести удостоили вы наш ничтожный дом.

Вошедший был доктор Тейэби. Не успел он расстегнуть своё широкое пальто, как оно уже было подхвачено сзади и снято с его плеч Манучехром Доулатдустом. Рамазан ли тотчас же взял у своего хозяина пальто, принял у гостя фетровую шляпу и повесил всё на крючок большой вешалки. Переваливаясь, как утка, с ноги на ногу, к дорогому гостю приковыляла Нахид.

— Но почему же вы пожаловали один?