На последней парте
Шрифт:
Тетя Лаки открыла дверь, из чего Кати поняла, что ее ответ показался дворничихе исчерпывающим.
Вернувшись домой, Кати увидела, что тетя Бёшке разбирается в шкафу. Она должна была переехать к Лали, жениху своему, в Дебрецен, и теперь смотрела, что ей взять с собой. Уедет она послезавтра утром. Кати слышала, как они с папой вчера обсуждали это. Вся сжавшись, Кати напряженно следила за каждым движением тети Бёшке. Заметит ли она, что сталось с сахаром? Этот нахал Руди утром до тех пор совал проволочку в замок, пока шкаф не открылся. Руди схватил мешочек с сахаром, приставил ко рту и струйкой пустил сахар прямо в горло — совсем как Лаци, скрипач
Но тетя Бёшке даже не взглянула на мешочек с сахаром. Она вытащила красивый конверт с рисунком. Кати с восторгом вглядывалась в чудесную картинку. На ней во весь рост стояла девушка в длинном платье и с длинными, по пояс, распущенными волосами; руки ее были подняты вверх, будто она собиралась улететь. А что, если б она и вправду улетела? На красивом конверте ничего не осталось бы, кроме подписи «Фея», но сама по себе эта подпись ничего не стоила. Феей звали девушку с распущенными волосами. Кати до смерти захотелось узнать, что же там, в конверте.
Тетя Бёшке вытащила из конверта несколько открыток и, заметив, как жадно смотрела на них Кати, дала ей полюбоваться. На одной из открыток стояло: «Вид на Дебрецен». Церковь, большой дом, какой-то памятник и еще дорога, обрамленная деревьями. На другой открытке, внизу, Кати разобрала: «Привет из Ниредьхазы». Здесь тоже изображалась церковь, большой дом, памятник и аллея. Открытки были так похожи друг на дружку, что Кати их непременно перепутала бы. Она так и сказала, на что тетя Бёшке ответила, что не спутала бы их ни за что на свете, так как дебреценскую открытку она получила от Лали, своего жениха, а ниредьхазскую прислал какой-то там Эдён, уличный торговец льдом.
И тут Кати увидела еще одну открытку — с золотым обрезом. Посередине было нарисовано сердце; по одну сторону от него, с сигаретой во рту, стоял мужчина, по другую сторону — женщина, терпеливо наблюдавшая, как мужчина пускает дым себе под нос. И вокруг всего этого сияла золотая кайма, словно радовалась такому миру и согласию. Кати прижала к себе открытку и стала клянчить нараспев:
— Те-етя Бёшке, подари-ите мне эту-у…
Видно было, что тетя Бёшке колеблется, но потом она все же сказала решительно:
— Эту нельзя, эта мне на память. Но я дам тебе кое-что другое.
Она вытащила из большого конверта с феей другой конверт, без картинки и поменьше, но с листком бумаги для письма. Кати взяла его с кислым видом, — она-то ведь уже и кнопку высмотрела в полу и так явственно представила себе, как приколет открытку с золотым обрезом над своей кроватью! А бумага для письма — на что она ей? Впрочем, бумага красивая, чистая и очень белая. Кати сразу узнала ее: точно такой листочек они получили от тети Бёшке, и там было написано, что тетя Бёшке временно уезжает в Дебрецен и чтоб они приезжали, незачем квартире пустой стоять. О том, что семья Кати получила письмо, знала вся улица, ведь в их краях письмо — это событие. Обычно все, что надо, передают через кого-нибудь на словах. Вот и в прошлом году один парень передал из Задунайщины Мари Лакатош, что знает про нее все и, когда вернется домой, протащит ее за косы по всей улице. Кати очень ждала, чтобы парень приехал, потому что эта противная Мари Лакатош как-то назвала Кати лягушонком, да еще при Лаци Надьхаю. Жаль все же, что тот парень так и не вернулся.
Впрочем, однажды, когда Кати еще жила дома, на их улицу пришло письмо. Оно было адресовано Шани Добо,
«Ты ж, когда в первый раз выступать будешь, сынок, — сказала она Шани, — обязательно весточку мне подай! Хочу видеть тебя на сцене!»
Схватив подаренный листок, Кати выбежала во двор. В двух шагах от их двери находилась черная лестница. Здесь-то и уселась Кати, на самой нижней ступеньке; это было тихое, спокойное место, очень удобное для серьезных размышлений. Ходили по этой лестнице редко, разве что дрова или уголь пронесут на растопку, но кому придет в голову топить в такой теплый сентябрьский денек!
«Может, написать Лаци Надьхаю?» — раздумывала Кати. — Что ж, оно бы неплохо. Вот только что писать? «Доехала благополучно»? Но ведь Лаци и не думает, что Кати взяла да и выпрыгнула по дороге из вагона! А может, написать: «Чувствую себя хорошо»? Ну, это уж вовсе лишнее, только взрослые и способны тратить время на такие пустяки. С чего бы это ей плохо себя чувствовать? Разве что с Руди подерется, — он как-никак на шесть лет старше, и чьи кулаки бьют крепче, ясно само собой.
«Я проспект Ленина опишу, вот что!» — решила она внезапно. Все эти бесчисленные магазины, вереницы автомобилей, трамваев. Дома даже в храмовой праздник не бывает такого движения. А видел бы Лаци эту лавку, где ножи продают! Чего только нет там на витрине! Кати приметила ножик — ух и толстый, совсем как бабушка! И чего только на нем нет! Как старуха зимой все на себя навертывает, так и тут: и ножницы, и штопор, и чтоб ногти чистить, и еще бог знает что!..
Вчера Кати долго простояла перед этой витриной; даже побаиваться стала, не вышел бы кто из лавки да не шуганул ее. Она побрела к угловому эспрессо [2] и до тех пор стояла и смотрела на без конца открывающуюся и закрывающуюся стеклянную дверь, пока не оказалась, сама не зная как, внутри. Она остановилась возле телефонной кабинки, тоже стеклянной, и то и дело тревожно поглядывала сквозь нее на сидевшую у кассы подкрашенную блондинку.
«Такие же волосы, как у нашей Маргитки», — подумала Кати.
2
Кафе.
Там, дома, Маргиткой звали кассиршу из кондитерской, что на Главной площади. Набравшись храбрости, Кати несколько раз проникала в эту кондитерскую; ей так хотелось хоть один раз, один-единственный раз купить там мороженого! Конечно же, у этого мороженого должен быть совсем другой вкус, не такой, как на базаре у заики Карчи. И Кати все ждала, что в один прекрасный день и у нее, как у других, спросят: «Какого сорта вам?» Но у Кати ни о чем не спрашивали. Не успевала она войти и остановиться, прижавшись к стенке тут же, у самой двери, как Маргитка уже вопила во всю мочь: