На распутье
Шрифт:
— Сейчас поедем с тобой в царские иконописные мастерские: там возьмут тебя в службу.
— Меня не пустит Паперзак.
— Идем.
Иван Платонов по кличке Гужнов жил позади Персидского двора. Это был крепкий, жилистый старовер, с бородой топорищем, до пупа, он вперил в Василия веселые, излучающие мягкий свет глаза. Нашли они его в столярке, где мастер работал над резным столом.
— А, Гурьян! — прогудел он басом, откладывая резец и ручкаясь с ним. — Что за молодец? — Он подмигнул Василию.
— Парню, Иван Платоныч,
— Слыхал про эту скотину. Говорят, тоскует о синагоге. Малого вызволим. Завтра я об нем доложу боярину. В церковь ходишь исправно? — обратился он к Василию.
— Не всегда пускают.
— Славны заявились хозяева! Униаты и католики{16}. Это не твоя ли икона Пречистой Богородицы была в войске, когда изгоняли шляхту?
— А то чья ж! — сказал с гордостью Гурьян. — А где сработал? В погребе.
— Это на Руси умеют — гноить своих братьев.
На другой день в дом Паперзака вошел дворцовый стрелецкий пристав, мужчина довольно свирепого вида, рослый, с кирпичным, дубленым лицом. Ничего не говоря, он ткнул Паперзаку под длинный нос грамоту, где по указу царскому Василий Авдеев, сын Анохин, отпускался на волю безо всякого выкупа и уплаты долга, ежели какой есть за ним, в государеву мастерскую иконописцев и что «если хозяин будет чинить затор, то бить его прилюдно кнутом с уплатою штрафа в приказ Кремлевского дворца».
Паперзак раскатился:
— Ах, пан пристав, я вижу, что ты такой пан добжий, что понял хорошо, какой я есть важный человек. Да будет известно господину дворецкому аля пану приставу, что я приписан волей государя к гостиной сотне?
Пристав, однако, показал ему висевшую на ремне плеть:
— Хошь отведать? Приползли, воронье! Но вы не у себя дома! Расчухал?!
— Мы будем жаловаться государю! — закричала Ядвига.
— Собирай добришко — пошли! — приказал пристав Василию.
Всего добришка у Василия оказалось пара нательного белья да берестяной короб с красками и кистями…
Гужнов встретил Василия строже, чем вчера:
— Будешь прилежным — получишь почет. Блюсть посты, молитвы. Выдадим казенную одежу, сапоги: по штуке на год. При мастерских у нас казенный кошт [13] . Пойдешь под начало Карпа. Старик ворчлив, но справедлив. Они теперь сидят над иконостасом. А жить будешь в приюте у Гурьяна, и ставь об его здравии свечки. С Богом!
13
Кошт — иждивение, содержание.
Карп дробил камни, готовя краски в мастерской, — круглый, будто смоленый бочонок, и борода и голова отливали медью. Он крякнул, подняв косматые брови, и Василий увидел усмешливые, с приголубью глаза.
— Чего
— Не балуюсь.
— Так… — Карп, однако, не помягчел. — В Бога нашего Иисуса Христа веруешь?
— Как же не верить в Бога?
— С Богом вставай и с ним ложися. Садись рядом, будешь делать краски. Зачнем, малый, с азов: Легкой жизни не жди. Харчимся артелью. Батька с мамкой где?
— Померли в голод.
Карп перекрестился.
Василий все не мог поверить, что судьба его повернулась другой стороной, — и с таким добрым чувством он пришел вечером в Гурьянов кабак. Гурьян потчевал каких-то важных иностранных купцов, работница Улита свела его на постой в чистую маленькую светлицу. Постояльцами были двое мастеровых: один длинноволосый, с оглоблю, другой — приземистый, рыжий, как гриб боровик.
Они отправились трапезничать в кабак. У Василия не было за душою даже полушки, и хотя он сильно хотел есть, но стыд не позволял ему просить в долг. Гурьян, заметив его робость, сказал душевно:
— Сочтемся, сынок. Будь как дома.
Славно, отрадно было тут! Родным веяло от глиняных горшков, в коих Улита поставила тушеную гусятину. Вокруг сидел поротый, голодный, босый люд, те, у кого не было над головой крыши. Старик в худом зипуне, с вытекшим глазом сиплым голосом рассказывал, как замутилась опять западная земля:
— Сыскали, братове, нового анчихриста, хуже того Гришки. Города, бают, становятся за нево. А сам али сын поповский Матюха Веревкин, али учитель, а то, по слухам, жидовин.
Казак, сидевший в центре, с черными усами, высмеял старика:
— Што мелешь, баран: то истинный царь Димитрий!
— Как он, царишка, мог уйтить? Ежели ево пепел из пушки развеяли?
— Казаки мутят, — сказал кто-то.
— Бают: Димитрий идет с поляками и с пушками, — сказал один мужик, — пахнет, братцы, кровавой заварухой!
— Али нема у нас царя? — спросила рябая баба с дитем на руках.
— Ну, Шубник-лгун, мы его на трон не сажали! — сказал со злобой старый ремесленник в чуйке [14] .
— Все это, люди, мутота, а России нужна надежная власть, — проговорил Гурьян. — России нужен хозяин.
— Мы Шуйскому присягу не давали: он царь сам по себе, — бросил гневливо купец, оглаживая лопатистую бороду. — Он не избран землею — его выкликнули.
— Все ж Богу было угодно, чтоб поставить Шуйского царем, — сказал какой-то мужичонка в зипуне и в худых опорках.
14
Чуйка — долгий суконный кафтан халатного покроя, армяк, иногда с черными снурами и кистями.