На распутье

Корнюшин Леонид Георгиевич

— От государя нашего — обманщика Гришки Отрепьева не осталось даже праха, бо его развеяли по ветру, — бросил Шереметев.

Староста с изумлением уставился на него.

— Царь убит?

— Кабы царь! На троне сидел бродяга, беглый монах. Истинный Димитрий — у вас в могиле.

Староста перекрестился, до Углича еще не дошли вести о расправе над самозванцем.

— Не ведаю… сыщем ли?.. — пробормотал староста.

— Ты что, не знаешь, где похоронен царевич Димитрий? — спросил гневно Шереметев.

— Как не знать?.. Вестимо дело… Да к его могиле не велено было ни единой душе приближаться. Ее и найтить-то,

пожалуй, будет нелегко.

— Не гневи Господа своей хитростью! — пристыдил его отец Феодосий.

— Что ж… господа бояре, — сказал, кряхтя, староста, — я человек малый. Завтра соберем сход и спросим народ. Может выйти заваруха… Угличане могут мощи святого не отдать.

Староста предвидел верно! Как только разнеслось по городу: «Начальники приехали за прахом царевича», так на погост к его поросшей бурьяном могиле хлынули толпы народа. Святители и бояре, прибывшие из Москвы, почувствовали глухое сопротивление угличан, едва приблизились к заброшенной могиле царевича. Толпа не желала подпускать их к могиле святого. На дороге стоял священник, рыжебородый, с поднятым крестом, гневно выговоривший:

— Не смейте касаться угодника Божия, не то я прокляну вас! Святые отцы! — уставился он на Филарета и Феодосия. — Вы учиняете богопротивное, непотребное, супрочь церковное дело.

— Мы любили милого царевича живого, а теперь хочут отнять у нас его мертвого! — закричала какая-то женщина, пропихиваясь к приехавшим из Москвы начальным людям, как бы имея намерение не пустить их дальше этого места.

— Не дадим вырывать святых мощей. Оне нас исцеляют!

Филарет, сняв с груди крест, осенил толпу знамением:

— Да пребудет в вашем сердце Господь! Да ниспадет на вас великая его благодать!

Тогда расступились, пропуская к могиле. С великим бережением, на расшитых полотенцах вызволили наружу маленький гробик. Послышались рыдания; толпа как подрубленная сунулась на колени. Два священника подняли крышку гроба. Великий трепет пробежал по всем лицам. Люди придвинулись ближе. Лицо несчастного Иоаннова сына, волосы, шитый серебром и золотом кафтанчик, синие сафьяновые сапожки, зажатая горсточка орехов в правом кулачке и шитый платочек в левом — все было не тронуто тлением, как будто опущено в могилу не пятнадцать лет назад, а какие-нибудь считанные дни.

— Святой, святой! — послышалось в толпе.

Всем почудилось, что от мощей исходило какое-то сияние. Юродивый, стоявший на коленях ближе всех, горестно плакал. Позже он говорил, что воочию видел, как светлыми тенями по сторонам гроба стояли два ангела с крыльями.

Какой-то увечный со впалой грудью прижался к не поддавшемуся тлению праху — и все так и ахнули:

— Господь Вседержитель, исцелился!

И верно: он бросил клюку, стоял не скрюченный, а прямой. И впрямь исцеленный от недугов счастливец благоговейно плакал, размазывая по впалым щекам кулаком слезы. Один за одним торопливо стали проталкиваться и подходить к гробу другие увечные и, едва дотронувшись до мощей, исцелялись. Феодосий и Филарет, разжегши кадила, окуривали душистым благовонием прах святого, тоже, как и все, чувствуя вливающуюся в душу благодать.

…Архиепископы, епископы, митрополиты и царь Василий гроб Иоаннова сына встретили на подходе к Москве; сюда же, встретить останки любимого

сына Митеньки, спешила и царица-инокиня Марфа. Всю ночь она не смыкала глаз, зная, что предстояло в нынешний день. Всю ночь напролет Марфа молилась. О чем она просила Господа? Пред памятью сына она не была виновата. Ее тяжелая вина была и не перед нынешним царем, на ком лежал не меньший грех, а пред Господом: взяла тогда на душу грех, назвав сыном отступника от родной веры, вора-обманщика. Тайный голос говорил Марфе, что она должна принести публичное, принародное покаяние. «Сыночек мой Митенька», — твердила Марфа, вылезши из колымаги.

Шествие медленно приближалось. Гроб сейчас несли начальные люди, передом, довольно пропотев и запыхавшись, в расстегнутых кафтанах двигались Шереметев и Воротынский, братья Нагие топали вслед. Марфа, судорожно рыдая, смотрела, как гроб медленно опускали на пыльную придорожную траву, как снимали крышку… и вдруг увидела как живого своего милого сыночка! Рыдание застряло в горле, в глазах помутилось, и, тупо мыкнув, царица без чувств повалилась оземь…

Когда сознание вернулось к ней, все молча, с горестными лицами стояли все так же вокруг гроба. Бабка брызгала водою в ее лицо.

— Сыночек мой, сыночек мой! — Горький вопль вырвался из самого сердца Марфы; она судорожно припала к дорогим останкам, прося Бога прибрать и ее, чтобы быть рядом с милым Митенькой. Когда царица-инокиня перестала рыдать и поднялась, царь Василий, багровея рябым лицом от натуги, взложил в числе других на свои плечи гроб. Как ни тяжело было ему, но Шуйский бессменно нес гроб до самой церкви Михаила Архангела. Шуйский не мог изгнать из души чувство покаяния. «Заискивал пред Борисом… А кто из нас не раб своих прихотей? Не мог я тогда другое говорить! — Царь засопел коротким носом. — Все же, видно, переугодничал… Люди злопамятны. Они не забыли ту мою ложь. Помнят и таят злобу на меня! Господи, за что они не любят меня? Я Россию от сатаны спас, а, видит Бог, она мне благодарна не будет. Как ты это допускаешь. Отец Небесный?! У меня нет наследника. Днями буду венчаться с княжной. Я — стар, она — молода. Знаю, выходит за меня из одного тщеславия. Я ей противен. Господи, в трудные часы помоги мне!»

Останки Димитрия, положенные в богатую раку (она была подбита золотым атласом), на высоком помосте стояли три дня. И снова, как и в Угличе, творились чудеса исцеления больных. Все дни шли молебны о святом, и все эти страшные дни, почернев лицом, каялась и пред царем, и пред людом Марфа за ту свою подлую ложь — просила снять с души ее камень. Но царь Василий ни словом, ни жестом не выразил покаяния — этому мешало злое и холодное чувство, охватившее его. Он никому не верил.

— Тревожно… нехорошо, — сказал он брату Ивану.

VII

Казанский митрополит Гермоген, старец суровый и властный, подъезжая к Москве, пришел к твердой мысли, что как ни плох нынешний царь Василий, а надо его укреплять на престоле, дабы отвратить ползучую заразу самозванства. С такой мыслью он прямо с дороги вошел в покои царя. Холопы почтительно открывали перед ним двери. Шуйский, увидев его, всхлипнул от нахлынувших горестных чувств. Эту его человеческую слабость умный и строгий Гермоген расценил как жалобу. Гермоген понял, что Шуйский искал в нем опору, ибо сидел шатко.