На распутье
Шрифт:
Ночью Иринарху приснился вещий сон: ему явился чудотворец Никон. Святой великий старец сказал ему: «Повеждь болящим людям: се падет снег во сию нощь, и хотящим исцеление получити да трутся тем новопадшим снегом. Рцы же всем людям, еко Никон сказал се».
— Падет снег и возлечит, — сказал Иринарх наутро всем болящим, уже не чаявшим стать на ноги.
Снег, чистый, как лебяжий пух, верно, пал к концу ночи.
— Тритеся им, братие, то дар Господний, — говорил Иринарх. — То слово от чудотворца Никона.
«И тем снегом тершиеся, и от тех мнози здравие получища». И было такое чудо: цинговый мор враз спал, выздоровели,
Но не меньше мора губил защитников лавры раздор, нажитый в глухие времена татарского ига…
Старцы роптали:
— Видать, крепко мы прогневили Господа!
За зиму грызня усилилась до того, что боялись ножевых схваток. Архимандрит Иосаф пригрозил воеводам карой Господней.
Донесения, посланные Долгоруким Палицыну в Москву, не дошли, и тщетно воевода ждал присылки царем подкрепления, которое прикончило бы вражду в осажденном монастыре и отозвало бы с воеводства Голохвастова.
Дьякон левого клироса Гурий Шишкин как-то пополудни поскребся к главному воеводе. Намаявшись на крепостной стене — за день отбили два приступа, Долгорукий прямо в настылых доспехах испил чарку, заедая черным хлебом с луком.
— В монастыре измена, княже!
— Кто? — Долгорукий, отпихнув блюдо с хлебом, ухватил за грудки дьякона — у того треснула под мышками ряса и выпучились глаза.
— Казначей Иосиф Девочкин продался Сапеге! А Алешка Голохвастов, как ты знаешь, горою прямит за него. Еще два сына боярских, переяславцы Петруха Ошушков и Степанко Лешуков, выдали ляхам, как из верхнева пруда выпустить всю воду.
— Сей же час Девочкина на дыбу!
Долгорукий опрокинул еще чарку, прицепил саблю и, бренча ножнами по истертым ступеням, спустился в каменную утробу монастырского погреба. Туда только что за волосья стянули казначея Иосифа Девочкина, повалили на выпреметную скамью [47] , надев хомут, вздернули казначея на дыбу — у того затрещали кости, его стали бить раскаленным прутом по ребрам, и Девочкин тупо и дико завыл.
— Отвечай, собака: посылал Оську Селявина к Сапеге? С кем переправляешь грамоты? — Долгорукий впился взглядом в вылезающие из орбит кровавые зенки казначея. — Не одного Селявина. Еще четверых посылал к шляхтичам. В сговоре с Голохвастовым? Ну? Переломайте ему ребра!
47
Выпреметная (выпрямная) скамья — место пыток.
Пыточную забила смрадная вонь, — и тогда Девочкин выдохнул из жутко раззявленного рта, не вынес пытки, должно, оговорив себя:
— Каюся… в измене… посылал Оську. Голохвастов со мною в сговоре.
Девочкин заплакал, моля о сострадании, но пытальщики опять безжалостно раскаленными щипцами ухватили его за ребра.
— Ну! Не то четвертуем!
— Как вы завтра учините вылазку, Голохвастов хочет вороты открыть шляхтичам, — захрипел Девочкин.
Правду ли он, истерзанный, говорил? То было известно лишь Богу…
Поднявшись из пыточного погреба, Долгорукий грудь в грудь сошелся в архимандритом Иосафом. Его большое, тяжелое лицо было темно и устрашающе, клокастые брови Иосафа полезли на лоб, выговорил с придыхом:
— Ты что ж чинишь, воевода? Распял на
— Отец Иосаф, Девочкин — изменник, и он умрет. Он только что сознался. Не потакай измене!
— На Девочкине нету вины, — тихо молвил стоявший поодаль Иринарх.
— Знай свое место, пономарь! — цыкнул на него воевода.
— Тут, княже, дело темно… изменник ли он? Или кем-то заложен как изменник? — сказал Иосаф.
По кельям, как веретенья, копилась тяжелая злоба, готовая вырваться наружу. По монастырю шел тяжелый ропот, уныло тащились, чтобы лезть на стены, монахи, иные ругались:
— Креста на них, видно, нету! Нашли время смуту наводить.
Старцы-монахи увещевали молодых ратников:
— Пошто Бога гневите, окаянные? Ай захотелось, чтоб в Сергиевом доме — в храме Пречистой Богородицы — распоряжалась латынь?! На нас Россия глядит. Клянитесь пред мощами святого Сергия: биться с супостатами за обитель до последнего вздоха — и пускай осеняет вас крестная сила Господа!
Темной ноябрьской ночью над прахом святого Сергия стояли коленопреклоненные воеводы — Иосаф давал им благословение на ратный подвиг, совал в губы тяжелый золотой крест, свою сухую руку, напутствовал:
— Бог с вами, идите на окаянных!
Задумали дерзкую вылазку в стан Сапеги. В крепости ударили в осадный колокол.
— Святой Сергий с нами, вперед, молодцы! — прокричал Долгорукий, пронзив мечом кинувшегося на него шляхтича.
Ударив с трех сторон, защитники крепости погнали поляков к мельнице, те стадом кинулись вниз, но их кололи и рубили, сшибли в реку Кончуру, затянутую тонким панцирем льда. В кровавом месиве барахтались тела… Тщетно пытался выправить дело неистовый Ян Сапега, из теплой землянки шляхтич выскочил в одном сапоге, крутился на коне около пушек:
— Бей по рясникам, гоните их в низины. Труби сбор!
Но из монастыря на помощь подоспело подкрепление, ударили по польскому наряду, переколов пушкарей.
Гетман Сапега, сорвав голос, уходил из деревни Красной. Все туры оказались в руках вышедших из крепости. Долгорукий подъехал к отбитым пушкам, их взяли восемь. Казак тащил несколько польских знамен.
— Все оружие взять с собой! — приказал воевода. — Всем уходить за стены. Да поживее!
XIX
…Архимандрит старец Иосаф глубокими ночами простаивал на молитве, согбенная тень его висла на стене, колебался от сквозняка огонь свечки.
Около стены сидела, глядя потухшим взором на лампаду, схимница мать Уфимия. Она уже приготовилась к великому своему часу. Рядом с Уфимией копошилась бледненькая, в чем только держался дух, инокиня Ольга, дщерь Годунова Ксения, так много перестрадавшая, что уже не чаяла жизни. Как дивный давний сон вспоминала Ксения ту короткую счастливую пору, когда она, помолвленная с датским принцем, была полна любовью и к нему, и ко всему белу свету… Но счастье ее оказалось короче аршина, все оборвалось со смертью принца. Измученная хворью, лишениями и страхами, глядела она широко распахнутыми глазами в темный потолок кельи, прося у Бога одного — своей смерти. На что ей было надеяться? Чего ждать от жизни? И твердила, как заклинание: «Знать, я прогневала Господа!»