На распутье

Корнюшин Леонид Георгиевич

Мамка-постельница, угождая царице, плела разговор:

— Надо государю травки дать, чай, помогает…

Марья вспыхнула:

— Ой ли! Нешто я недовольна государем?

Сорочий глаз старухи общупывал пышную деву, но брюха заметно не было.

— Наследник, царица-матушка, нужон…

— Ах, мамка… у царя вона сколько забот.

Мария перед свадьбой думала: будет сиять вся в злате и яхонтах, когда наденет царицын венец, но Василий приказал богатство из дворца вынести. Ни персидских ковров, ни аглицких кружев, ни золотой парчи. Но Марья, мягкая по складу, не перечила. Лишь

мать шептала:

— Разве ж так живут цари?

Василий Иванович от заутрени воротился в хорошем духе, хотя радоваться было нечему. Только что, прямо в церкви, Ромодановский принес известие лазутчика о том, что Сигизмунд в двух переходах от Смоленска — с тридцатитысячным войском… но чело Шуйского разгладилось, заяснело, отскочили заботы, как увидел молодую жену.

После легкой трапезы тихо радовались покою, уединению. Шуйский, обутый в мягкие сафьяновые сапоги, прохаживался, отдыхая, по палате. Подумал как-то сыто, блудливо: «Лови мгновенья, пропади все пропадом! Вот оно, счастье…» Мария сама не ожидала, что может так слюбиться с рябым стариком. Не зельем ли, часом, старуха опоила? Шуйский признался:

— Только с тобой мне радость.

Мир был злобен, коварен… Вчера тесть, Петр Иванович Буйносов, предостерег:

— Гляди, государь, не то Михайло Скопин Мономахову шапку приберет к рукам.

Хотя Шуйский и прикрикнул: «Ты нас, тесть, не стравливай, не то бороду надеру!» — однако холодная неприязнь к удачливому племяннику стала вползать в душу. То же сеяла, приходя во дворец, и братова жена княгиня Екатерина:

— В цари метит твой племянничек.

— Сговорились, вороги! А кто Россию спасает — не Михайло? — багровел Василий Иванович.

— Под себя венец прилаживает — оттого и спасает.

Шуйский уставился на нее:

— А ты, часом, не милому братцу моему Дмитрию трон наглядываешь?

Екатерина, уличенная в тайных помыслах, извернулась:

— Как же я посмею оное на уме, государь, держать?

Царица Мария же говорила ему:

— Это они по злобе наговаривают на Михаилу.

Шуйский протянул — то ли согласился, то ли нет:

— Должно, так…

Тестю же вечером приказал:

— Пошли надежного — пущай следит за Михайлой… Обо всем докладывай…

В последнее время он стал бояться как огня колдунов — каждый день спрашивал дворецкого:

— Смотри во дворце, нет ли чего? У дьявола рогов не видно. Гоняется за мной — мне ведомо.

…Впустили гусляров, песельников, по старинке привели медведя — ублажать царя. Как славно и легко было в тот вечер на сердце у Шуйского! Враждебный мир, ждавший его погибели, ушел, казалось, так далеко, что ему не могло быть возврату. Переглядывался Василий Иванович с женой, ловил радостный ее взгляд, но сказка порушилась, когда вошел, сильно озабоченный, князь Ромодановский.

— Сведения, государь, подтвердились: король на подходе к Смоленску.

Шуйский торопливо поднялся:

— Зови в Крестовую воевод.

XXIV

В смоленском детинце меж тем изготавливались к осаде, поклявшись положить животы, но удержать город. В мае 1609 года три стрелецких полка да свыше тысячи дворян

и пушкарей по указу Шуйского вывели из гарнизона — их кинули против второго самозванца, — про то верно говорил королю Гонсевский.

Воевода боярин Михайло Борисович Шеин, получив известие о движении к Смоленску Сигизмунда с тридцатью тысячами коронных войск, предвидел смертельную опасность, нависшую над городом: после вывода полков и наряда детинец, по сути, остался без защиты.

— Худо! — сказал он на совете. — Да быть битыми — ума не надо, а высидеть — зело штука мудрена. Будем подымать посад, ремесленников и мужиков. Иного выхода нету!

Шеин от усталости едва держался в седле, сам ездил по окрестностям, горячим словом поднимал посады и крестьян. На защиту города встали: две с половиной тысячи посадских, полторы тысячи мужиков, пушкарей и стрельцов около пяти сотен да сотни три дворян.

— Маловато… да что ж… встренем лихого короля с гетманами! — У Шеина напряглись скулы. — Пиши, — кивнул писарю, аккуратному человеку с чернильницей на груди, — «Осадную городовую роспись».

За каждой башней и пряслом [50] по всей крепостной стене проставлялись воины с посада, купцы и мастеровые.

— Никифор, отвечаешь головой за Фроловскую. Положи живот, а башню удержи. Дашь клятву на кресте!

Ефимьев Никифор, дворянин из знатных, надевавший по три шубы дорогого меха, с тонким лисьим лицом, кивнул в ответ:

50

Прясло — звено изгороди, забора между двумя столбами, ярус.

— Уж постоим супротив супостатов.

Шеин вгляделся в глубину его бесцветных, скользких глаз, — сказать по правде, суровый воевода не любил таких скрытых глаз.

— Ответишь головой! — повторил, нахмурясь, воевода. — Ананий, — обратился он к коренастому, крепко сбитому сотнику, — под твое начало — башня Бублейка, а також прясло вплоть до ворот Копытенских. Сколь у тебя людей?

— Людишек небогато, господин воевода, — ответил Ананий Степанов Белянинов, — сорок семь душ.

— А стоят тыщи, — похвалил Шеин, — я их знаю. Иван, — обернулся воевода к невзрачному посадскому начальнику — то был Иван Светила Рыжик, — держи Громовую. Зело важная башня, за нее биться изо всех сил. Ставь на прясло пушкаря Жданко Остафьева, у сего воина пищаль, что женка послушна, бьет без промаху. В подошвенном бою малыми пищалями владеют отменно Ивашко-скорняк да Дружинко-седельник — славные ребята!

…Сидели за полночь в воеводской избе. Тут, несмотря на позднее время, находились, кроме Анания Белянинова, посадского начальника Ивана Рыжика, дворянского головы Истомы Соколова, Остафьев, Михалко-сапожник и еще человек пять простолюдинов из посада. Ждали князя Горчакова, второго воеводу. Князь, рослый, багроволицый, при сабле и заткнутом за серебряный пояс пистоле — любил воинственный вид, — вошел неспешно, оглядел вприщурку мужичков, невесть зачем сюда явившихся.

Шеин держал в руке депешу. Он был хмур, но собран и решителен.