На распутье
Шрифт:
— Не след перечить нам сейчас королю, — заметил осторожно Мстиславский.
Семибоярщина, призвав на трон Владислава, вынесла себе приговор. В народе, в посадах поднялась великая смута. Там кричали:
— Мы чужеземца-католика не хотим, веру свою с латынью не смешаем, а многошубным боярам пооборвем бороды за их продажность!
II
В Новодевичий монастырь присягать королевскому сынку явились лишь бояре с челядью. Простой народ отсиживался по дворам. Баили:
— То дело сатанинское, темное…
Были и такие, что кинулись в лагерь к вору. Тот, кривобоко сидя на троне, поучал:
— Глядите, москали: служите своему государю, не жалея живота, как отцу моему царю Иоанну Васильичу служили. Тогда и от меня получите много милостей. Да не гневите мое государское величество, несите мне золото, ежели хотите, чтобы ваш государь не околел с голоду! — распалился самозванец. — Вы чего явились ко мне с пустыми карманами?
В числе перебежчиков были и Гурьян с Улитою.
— Помилуй, государь, отколе золото взять-то? — взмолился Гурьян. — Все забрали до нательной рубахи.
— Ты мне, дядя, голову не дури! Вы все сидите на золоте. У вас, скопидомов, сундуки трещат. Дадите золото — возьму вас, овец сирых, ничтожных, под свое царское покровительство.
— Да ведь говорим: разорили, ограбили! — влезла Улита.
— Дурная баба! На колени пред государем! Так-то! Я вам не ровня. Я — ваш царь!
Молоденькая купеческая дочка долго не понимала, что от нее хочет «царь»! Самозванец стал похотливо общупывать пышную девицу, полез под сарафан. Та завизжала.
— Тихо! — цыкнул. — Царю все дозволено.
Девица, пихнув самозванца, без памяти выскочила вон.
Поразглядев «сынка» Грозного, начал люд чесаться:
— Морда-то не царская. Какой же он сын Иоаннов, когда, видит Бог, не нашего роду-племени!
— Царишка-то, верно, ребяты, — паскуда!
— Ахти, заступница! Видать, решил Господь погубить нас. Как же энто? Глаз-то у царька черен, унырлив…
— Куды ж нам, сиротам, детца-то? Семибояре продались польскому королю, а энтот и того хуже.
— То-то что дети малые! — гудел простуженным базом Гурьян. — Верим всякому ворью! А все отчего? Ить кто ж, как не бояре, заквасили расстригу? Аукнулося-то на нас, на народе. Ежели в Юрьев день, ишо при Борисе, цена за четверть ржи с двадцати денег подскочила до трех рублев, то нонче она прыгнула аж до девяти рублев! Оттого и морока. А энтот «царь» — ставленник сатаны!
В торговых рядах голодный посадский люд сновал меж лавок и столов, но перекупщики гнули такие цены, что нельзя было ни к чему подступиться. Возле лавки Паперзака взметнулась ругань. Ремесленник в драном зипуне и баба в бараньей дохе совали под нос лавочнику куски мяса.
— Ты что, собака, нам сбыл? — кричала баба, пытаясь дотянуться руками до его горла.
— Мой господин знает Варшава, Литва и даже Париж! — кричал лавочник, прячась за спины.
— Братцы, оне продают собачину! — загрохотал на все ряды ремесленник.
Затрещали двери и рамы, лавку опустошили и подожгли.
— Будешь знать, сатана, как людей обманывать!
Подъехал на коне Паперзак, трусливо-заигрывающе проговорил:
— Негоже, мужики, отнюдь негоже, крест на вас есть…
— Братове, добродию! Этот скалдырник ишо баит об нашем святом кресте! — крикнул с гневом казак, вынимая из ножен саблю. — Бей его!
Клич возымел сильное действие. Толпа угрожающе надвинулась на Паперзака. Но тут зацокали копыта конных стрельцов.
— А ну, разойдись! — кричал сотенный, размахивая плетью.
Паперзак, не оглядываясь, погнал коня прочь от торговых рядов.
Та же участь постигла и лавку сукон Гангуса, — новехонькая, недавно возведенная в другом конце рядов, подпаленная с трех сторон, она вспыхнула, как лучинка. Гангус стоял поодаль, со страхом озираясь, повторял в бессильной злобе:
— Мой Бог, який дикий народ!..
— Сдается мне, что он сбывал пироги с кошачиной! — прикопался к Гангусу один сапожник.
— Энта сволочь на поставках в войско нажился! — подтвердил Гурьян.
— Мошенник! — крикнула Улита.
— Меня знает сам король, — бормотал Гангус, — перед его величеством государем Владиславом будете отвечать.
— Вот счас я ему покажу государя! — сказал ремесленник, засучивая рукав.
— Вы гляньте на его морду: он из тех, кого надо бить! — сказал старый стрелец.
Видя, что дело запахло худым, Гангус налег на ноги, за ним было погнались, но отстали, и он еще долго бежал, петляя по переулкам, укрывшись наконец за высоким забором своего двора.
III
Золотилась теплая, погожая осень, в пышной багровости стояли леса.
Одиннадцатого сентября 1610 года рано поутру великолепное посольство тронулось в путь под осажденный Смоленск.
Столь многолюдного посольства никогда еще не учиняла Москва. К королю Сигизмунду отправили 1246 человек! Это посольство получило наказ, в котором возобновлялись требования, отклоненные Жолкевским: Владислав должен креститься и принять греческую веру до приезда в Москву, обязательно в Смоленске от митрополита Филарета и архиепископа Сергия; с Римским Папою по поводу веры никоим разом не сноситься; за отступление от веры в католичество русских, независимо от звания, казнить смертию, а их имения и имущества брать в казну; королевичу из Польши привезти лишь малое число помощников, не более пятисот, блюсти старый титул московских государей; жениться Владиславу можно будет только на православной с разрешения патриарха; коронным войскам, а равно тушинскому вору, покинуть города Московского государства; пришлым, знатному магнатству давать имения не в порубежных землях, а внутри государства, чтобы эти земли не ополячить; пленников русских вернуть в Московию; королю Сигизмунду уйти от Смоленска; на сейме быть московским послам — дабы подкрепить столь великое свершение.