На реках вавилонских

Франк Юлия

— И не задерживайтесь здесь слишком долго, — Сюзанна закрыла за собой дверь.

Ханс Пишке действует одной левой

Ее зовут Дорейн. В сентябре она отметила свой четырнадцатый день рождения. Ее привезут в понедельник и, таким образом, во вторник мы будем снова вместе и отпразднуем наше первое Рождество на Западе.

Чиновник в правлении лагеря подал мне свою большую, теплую руку и поздравил. В такие минуты он испытывает гордость, сказал он.

Я торопливо вышел из его кабинета, стараясь поскорее забыть его взгляд. У себя в комнате я принялся ходить взад-вперед.

Людям надо бы запретить размножаться. Словно спрут, охватило это племя земной шар, покрыло его своими следами, слизью рождения и распада, вытягивало свои щупальца все дальше вперед и всасывалось в каждую вещь. Казалось, что-то рассыпалось, потом собралось воедино, и все

росло, росло, росло, без удержу и без предела. Только младенец за стенкой не хотел расти. Орать он хотел, больше ничего.

Старая женщина поступила правильно. Забросила веревку на дерево и спрыгнула. О том, что сделают с ее трупом, она, наверно, уже не думала. Возможно, ей нравилось воображать, сколь эффектным будет ее последнее выступление. Именно эффекта, возможно, добивались те, кто бросался с моста Золотые Ворота. Многие приезжали издалека, лишь для того, чтобы там покончить с собой. Никто не бросался с западной стороны моста, навстречу заходящему солнцу, в открытый Тихий океан, никто не поворачивался спиной к людям. Они бросались исключительно в залив, окруженный городами, в залив, на волны которого были устремлены тысячи внимательных взглядов. Возможно, они видели перед собой Алькатрац, возможно, небо или близкого человека. Однако в какую воду хотела броситься та старая женщина, с какого моста, с какой высоты? Лагерь не предлагал ничего, кроме пустых ущелий между жилыми блоками. Тут нужна была веревка, которая придавала ей уверенность.

Если у меня есть вопросы, я могу набрать этот номер. Чиновник в правлении лагеря сказал, что это номер приюта, куда ее поместили. Вопросов у меня не было. Я только хотел сказать, что не надо ей приезжать, не следует приезжать, не дозволено приезжать. Но кому я должен был это сказать? Я ее не знал. Листок с номером я вертел в руках. Я вырвал у себя волос и попытался зажать его в замке на двери своей комнаты.

Но он не держался. В последние недели дверь явно перекосилась, она не вынесла зимы и нагретого отоплением воздуха. Я взял спичку, расщепил ее пополам и всунул в щель, насколько было возможно. И ушел. Я сбежал вниз по лестнице.

Отец ее детейпропал,сказала Нелли. Скорбь могла быть причиной того, что прошедшие годы, казалось, не оставили на ней следа. Ее веселость была какой-то неподобающей, и только уголки рта выдавали скорбь. Она была печальной и некрасивой.

Красивой показалась мне мать той девочки, что якобы была моей дочерью. В ней не было ничего веселого, ничего такого, что должно было скрыть скорбь. Она всегда выглядела немного печальной и смотрела на меня и на мир тоскливыми глазами. Печаль в ее глазах и в выражении рта была такой загадочной и красивой потому, что не выдавала своей причины. Я ее расспрашивал. Но если на ней и лежала печать страдания, то в ее жизни его не было. Она не выглядела подавленной или хотя бы рассеянной, а только печальной. В один прекрасный день, и этот день наступил быстро, ее печаль перестала меня привлекать, а начала вызывать отвращение. Эта печаль проистекала из внутреннего благополучия, когда человеку больше нечего желать. На прощание я ей сказал: меланхолия — это нечто такое, что надо уметь себе позволить. И она явно это умела. Неужели прошло уже четырнадцать лет? Это было пятнадцать лет назад. Через несколько месяцев она письменно сообщила мне, что беременна. Я должен был дать обязательство содержать ребенка и признать свое отцовство, в котором до сих пор сомневаюсь. В один из первых дней на Западе я бродил по городу, без цели заходил в каждый магазин и смотрел, что можно там купить. На Будапештерштрассе я обнаружил магазин, где продавали картины, яркие, глянцевые картины без рам, Пикассо и Мик Джаггер, заход солнца и котята в корзинке. Продавец сказал, что у него есть и совсем другие вещи, которые меня, возможно, больше заинтересуют, и показал мне картины большого формата с изображением мотоциклов и едва одетых женщин и мужчин. Но когда я обнаружил полную невосприимчивость и к этому, он указал мне на стойку с картинами "скорее для сердца", как он выразился. Для сердца предназначались лица девочек на переливчатом лилово-голубом фоне, у девочек были огромные глаза и рты, на щеке красовалась огромная сверкающая слеза. Я испуганно убежал из этого магазина. Никогда еще ни одна фотография или картина не напоминала мне до такой степени мать моей дочери.

Подобной красоты Нелли не излучала. К подобной красоте я бы второй раз не приблизился. Нелли набросила покров на свое отчаяние и скорбь, и этот покров скрывал ее облик.

Сквозь разрыв в тучах проглянуло солнце, как сквозь серую, желто-серую стену. У выхода я спросил, нет ли для меня почты. Привратник вручил мне два письма, и я чувствовал спиной его взгляд, словно он совершенно точно знал, что я впервые за долгие месяцы выхожу из лагеря.

У телефонной будки поблизости от лагеря ждали три человека. Они стояли в очереди,

и я встал сзади. Я вскрыл первое письмо. Оно было прислано некоей фирмой "Шилов. Ваш специалист по охранным устройствам", и по тексту напоминало бесчисленные послания, какие я получал раньше: "Глубокоуважаемый господин Пишке, мы с великим сожалением вынуждены вам сообщить, что вы не можете занять в нашей фирме вакантную должность электрика". Следующая фраза показалась мне странной. "Поскольку в нашей фирме необходим прямой контакт с клиентом, а доверие и надежность являются основой нашего успеха, то мы, к сожалению, не имеем возможности вас нанять". И совсем уж необычно выглядела последняя фраза: "Разумеется, наше решение ни в коей мере не связано с полицейским свидетельством о вашей благонадежности, а прежде всего объясняется тем, что как электрик вы, очевидно, перестали работать еще пятнадцать лет назад". Этот последний аргумент показался мне каким-то туманным. Мое двукратное и в общей сложности четырехлетнее тюремное заключение наверняка заставило его поломать голову. Как узнаешь, по какой причине человек сидел? И в конце концов у них не было оснований игнорировать этот факт. Голова Ленина могла быть сколь угодно красной. То, что я смог добраться только до границы и ни сантиметром дальше, объяснялось почти исключительно бдительностью Народной полиции.

Из телефонной будки вышла женщина, и один из ожидающих юркнул туда. От будки привратника подошли двое мужчин и встали в очередь за мной.

Во втором конверте лежал листок, написанный от руки. "Мелкий паршивый клоп, убирайся отсюда подобру-поздорову, пока мы тебя случайно не раздавили". На письме не было фамилии отправителя, не было и марки. Его явно просто вручили привратнику. Я изорвал это письмо в мелкие клочки.Пропал,сказала Нелли про отца своих детей. Что смог он, смогу и я. Существовали разные возможности для исчезновения. Однако для того, чтобы не быть вынужденным терпеть себя самого — только одна.

Веревку той старой женщине достал я. Такой молодой человек, как я, сказала она, наверняка знает, где можно достать крепкую веревку. Она попыталась всунуть мне в руку десятку. Но за такие услуги я денег не беру. Веревку я нашел в котельной. Она была толщиной в два сантиметра и показалась женщине слишком тонкой. Она держала веревку в руках и словно бы ее взвешивала. Потом разочарование сменилось какой-то странной нежностью, и она стала гладить веревку. Ей надо надежно завязать петлю, объяснял я, и хотел показать, что имею в виду, но она не выпускала веревку из рук. В ответ на ее вопрос, не может ли такая веревка оборваться, я решительно покачал головой. Об этом она могла не беспокоиться. Она и не стала.

На другой день, — на снегу перед домом еще были видны следы пожарных машин, — я пошел вниз с помойным ведром. Сверху в контейнере лежали выглаженные ночные рубашки из добротной льняной ткани с отделкой из кружев ручной работы. Я отложил ночные рубашки в сторону и обнаружил скатанные чулки, панталоны большого размера, а также шкатулку для рукоделия со всем содержимым, и невольно подумал, что остальная ее одежда, наверно, уже находится на складе ношеных вещей. Для этих остатков ее хозяйства руководство лагеря не нашло применения. Их вынесли на помойку и предали забвению. Под дешевым акварельным пейзажем, изображавшим море с дюнами и деревянным пирсом, лежало саше, две фотографии в рамках с еще уцелевшим стеклом и форма для кекса, на которой уже были вмятины. На фотографиях был изображен мужчина в мундире, потом тот же мужчина во фраке, с женой и маленькой дочкой. Я взял форму для кекса и сунул ее себе под куртку. Наверху, в комнате, я ее открыл. Среди вышитых вручную платков и салфеточек лежали засушенные фиалки и увядшие лепестки роз, но было еще и письмо, которое некая мать написала своему сыну. Нашел я также фотографию, наклеенную на картон: обнаженная полная девушка, едва прикрытая темным мехом. Это была старая девушка, потому что фотография была старая, возможно, старая, как моя мать, старая, как та женщина, которой я достал веревку. И все же я не мог отделаться от мысли о дочери, которую мне хотели привезти. Сам того не желая, я размышлял о том, как может выглядеть девушка, которая якобы является моей дочерью. Я опасался, что она могла унаследовать красоту своей матери. Еще больше опасался, что я ее не узнаю.

У кого мог быть интерес ее выкупить? Возможно, здешнее правительство хотело выкупить кого — то другого, и впридачу ему навязывали не только целый автобус мелких и крупных преступников, что было привычно, но еще и нескольких детей, для которых на той стороне не нашлось применения. Девочка могла быть не в ладах с законом, могла быть больной или трудновоспитуемой, и в конце концов, нельзя было исключать, что она сама, после безуспешных стараний ужиться с матерью, попытки жить у бабушки и нынешнего пребывания в приюте, выбрала жизнь с отцом, пусть еще незнакомым, но на Западе. Упрекать ее за это я не мог, но еще меньше мог ей такую жизнь предоставить.