На росстанях

Колас Якуб Михайлович

"Наверно, решила, что я ищу встречи", — подумал учитель и еще сильнее смутился.

— Простите! — промолвил он, круто повернулся и вышел из каморки.

"Как нескладно и глупо вышло все это! — рассуждал сам с собой Лобанович. — Получилось так, будто я испугался ее и сбежал. Фактически так оно и есть. И она, вероятно, смеется надо мной. И другим еще расскажет". Лобанович был очень недоволен собой: ведь он вел себя как школьник в присутствии девушки, которая хотя и не знакома с ним, но хорошо знает его, как знает и он ее. А панна Людмила, оставшись одна, искренне пожалела о том, что этот чудак так неожиданно исчез, как неожиданно и появился. Ей

любопытно было посмотреть на этого дикаря и отшельника, который до сих пор еще не был в Завитанках. Вместе с тем она чувствовала себя в какой-то степени обиженной таким невниманием к ее особе: ведь ни один молодой человек не сделал бы того, что сделал этот отшельник, как мысленно называла панна Людмила тельшинского учителя.

Очутившись на улице, Лобанович услыхал необычайный крик и брань. Возле хаты старосты стояла толпа крестьян. В центре ее, схватив друг друга за грудь, дрались два полешука. И по мере того, как они передвигались, толпа расступалась, уступая им место. Лобанович прибавил шагу и приблизился к толпе. Первым бросился ему в глаза Лявон Шкурат, бледный, без шапки, с окровавленной щекой. Он крепко держал за грудь своего противника Кондрата Куксу, двоюродного брата старосты. Тут же в качестве зрителя стоял и сам староста.

— Как вам не стыдно, мужчины, — обратился Лобанович к толпе. — Стоите и смотрите, как люди избивают друг друга до крови! Разнимите их!

Кое-кто из крестьян приветливо улыбнулся учителю, кое-кто подал ему руку. Многие же были так увлечены дракой, что не обратили на Лобановича никакого внимания. А Шкурат и Кукса продолжали избивать друг друга и не хотели ничего знать. Староста, как и все зрители, соблюдал строгий нейтралитет.

— Староста! Какой же вы начальник? — набросился Лобанович на Романа. — Как же это вы допускаете, чтобы люди на ваших глазах калечили друг друга?

Староста вытер рукавом нос, состроил свою обычную кислую мину и важно проговорил:

— Не надо, паничок, вмешиваться. Пусть они себе повозятся — сами разойдутся. Вмешайся — хуже будет.

— Господи! Что вы за люди такие?

Лобанович, протиснувшись сквозь толпу, очутился рядом с дерущимися.

— Что вы делаете, дурни?! — крикнул он разъяренным драчунам и встал между ними.

— Он мою вьюшку украл, черт корявый, да еще драться со мной будет?! — кричал Лявон Шкурат.

— Ты меня вором называешь, помело ты смердючее?! Отойди, панич.

Кондрат Кукса размахнулся. Лобановича и самого начинала разбирать злость. Он толкнул Кондрата в толпу и в тот же миг схватил Лявона и быстро отвел его в противоположную сторону. Полешуки зашевелились, придержали Кондрата.

— За что вы дрались, Лявон? — спросил учитель.

— Вьюшку мою забрал.

— Какая это твоя вьюшка? Если хочешь знать, так это казенная вьюшка: ты ее из школы взял, когда школа строилась, — говорил все еще сердитый Кукса.

— А, чтоб она сгорела, та проклятая вьюшка! — сказал Лобанович. — Ну, подумайте, пошевелите мозгами: стоит ли эта вьюшка того, чтобы из-за нее так сцепиться? Ну, сколько она стоит?

— Рубль я заплатил за нее, — ответил Лявон.

— Украл ты ее, а не рубль заплатил!

— Ну, на тебе рубль, успокойся и иди домой. Ляг на печь и лежи, пока не остынет твоя кровь.

Учитель достал кошелек, вынул серебряный рубль и отдал его Лявону.

Получив рубль, Лявон поспешил в свою хату.

— Взял рубль! — с завистью проговорил Кукса. — А, чтоб тебя, гад, за живот взяло!

Лобанович поспешил к себе в школу, считая,

что он сделал очень хорошее дело, и даже гордясь своим поступком.

В тот же день вечером, когда уже было темно, с улицы снова донеслись крики и плач. Бабы плакали и причитали, как над покойником.

— Лявона убили, паничок! — крикнула бабка, вскочив в комнату.

— Кто убил?

— Кукса. Взял полено и подкараулил Лявона. Как только тот показался, стукнул по голове, Лявон даже не пикнул.

Лобанович выбежал на улицу. Там были люди. Среди улицы на грязном снегу лежал неподвижный Лявон. Над ним голосили бабы.

— Не надо было, паничок, вмешиваться, — авторитетно заметил староста. — У нас это не впервой, подерутся и разойдутся. Накопится поганая кровь, надо ее выпустить, а тогда снова все будет тихо и мирно.

Лявон, правда, был только оглушен. Череп полешука оказался достаточно крепким, и Лявон вскоре очнулся и поднялся на ноги.

XXV

Выходило так, что староста говорил правду. Такого мнения придерживались, видимо, и все тельшинские жители… И какой черт дернул его выскочить со своими тремя копейками? Если бы не этот злосчастный рубль, ничего такого не случилось бы. Хорошо еще, что все так окончилось, а ведь мог Лявон и не подняться. И так его на руках в хату отнесли.

Лобанович ходил по комнате и раздумывал над этим неприятным происшествием. Обиднее всего то, что сам он мужик, а не всегда умеет найти правильный подход к мужикам, повлиять на них. Вот и сегодня решил откупиться деньгами… И вообще надо заметить, что он не умеет вести себя. Взять хотя бы его встречу с панной Людмилой. Ему стыдно стало перед самим собой. Он даже начал ругать себя, издеваться и насмехаться над собой: "Дурень ты, брат, дрянь! Думаешь, что ты умный, а вся цена тебе ломаный грош. Кавалер! Тьфу!.." С такими мыслями он остановился возле зеркальца. На него смотрел другой Лобанович, надувшийся и обиженный. "Ух, морда!" — промолвил Лобанович своему отражению и отвернулся. Спустя несколько минут, остановившись во второй раз возле зеркальца, он уже глянул на себя немного ласковее и сочувственно проговорил: "Ничего, брат, не попрекай меня: как-нибудь будем жить на свете". Ему вспомнился один бедный крестьянин, которого он знал, когда был еще маленьким. Этот человек имел привычку разговаривать с самим собой. Он говорил: "Эх, Павлючок! Брось ты попрекать, терзать себя. Или ты один такой на свете?" Мысли учителя приобрели другое направление, и незаметно он примирился с собою. К нему снова вернулось хорошее настроение, и, стоя возле зеркальца, он корчил себе рожи, посмеивался над собой. Если бы кто-нибудь увидел его со стороны, вероятно, подумал бы, что учитель тронулся.

В это мгновение дверь из кухни открылась, и в комнату вошла сторожиха.

— Что, бабка, хорошего скажешь?

— А ничего, паничок… Ожил Лявон.

— Ну, слава богу, а то он меня очень напугал. Я уж думал — не встанет.

— Гэ, паничок, так ли еще дрались! Бывало, как зачнут побоище, все село бьется. Схватят колья и давай чесать друг друга. Просто ужасть! А это, паничок, пустяки!

— Из-за чего же дрались так?

— Напьются, паничок, и схватятся. Ну, известно, мужики. Зимой работы мало, надоест сидеть без дела, и начнут биться, колья о головы ломать… — Старуха замолчала и уже другим тоном добавила: — Приехали наши паненки. Только что с разъезда пришли.