На рубеже веков. Дневник ректора
Шрифт:
Потом пришлось ехать в общежитие. В результате довольно длительных переговоров у Шапиро удалось оттягать еще шесть комнат, из которых мы соорудим что-то наподобие отдельной коммуналки для ирландских студентов.
Интересно, что за ирландками, не ослепительной красоты девушками, вовсю ухлестывают наши самые красивые и языкатые парни. Вот и сегодня у них в общей комнате сидит Аликулов. Не думаю, что это страсть к английскому языку. Скорее, здесь, «синдром Мартынова».
Пока я был в общежитии, у меня дома «арестовали» Федю, которого я посылал погулять с Долли. Федя, снимая квартиру с охраны, перепутал пароль: «Кишинев», написанный моим почерком, прочел как «Киселев». В результате этого приехала милиция. Милиционеры оторопели, увидев Федю рядом с огромной собакой. Это и послужило главным доказательством его
Приехал домой в девять и свалился в койку. Как убитый. Какое там чтение!
28 апреля, пятница. Сложил сегодня, наконец, всего «Титана». Сразу выяснилось что нужна некоторая связка между главами. Пойду по тому же пути, что и в «Близнецах» — сделаю публицистические от себя вставки, хотя время романа закончилось. Он умер, и я уже в другом. Скорее всего, сделаю эти вставки по тематике газет. Хорошо, что много лет собирал вырезки, связанные с Лениным. Весь день состоял из массы подробностей. В «Независимой» вышла Валина статья о Гатчинском фестивале. Это, конечно, сильно ее должно поддержать.
Из интересного обнаружил, что наша доблестная Олечка, полагая всех полными идиотами, просит безвозмездную ссуду в 1000 долларов сроком на три года. Именно такая дата возврата ссуды стояла на договоре: 2004 год. Или ректор сдохнет либо доллар рухнет. Во что тогда превратятся 30 000 взятых ею рублей?
Интеллигенция и пресса накатывают на Путина. Мне все, что пока он делает, нравится. У нас с ним общее национальное чувство.
Получил многозначительный подарок от М.О. Чудаковой. Откуда-то она или привезла или ей подарили бумеранг — переслала его мне. Значение этого подарка мне очевидно. Что там произойдет с моей судьбой? Иногда М. О. не ошибается. Мои друзья и люди, которые меня окружают, нервничают с возрастом все больше и больше.
Я ни на минуту не забываю, что идет страстная неделя, но не пощусь, не получается.
29 апреля, суббота. Около двух часов дня уехал на дачу вместе с ассистирующим мне сегодня С.П. Он готовится к аспирантским экзаменам и семинару. Крохи от его начитанности достаются и мне. Долго говорили о «Венецианском купце». В театре у Калягина его сократили на полтора акта. Сегодняшний театр приблизился к функциональному, все, что не нажимает на разум, политику и не артикулирует проблематику — долой. Свобода слушания умных и просто изящных речей уходят. Но с какой жадностью в те давние времена публика, всегда стремящаяся себя поднять и воспарить над плоскостью жизни, в обществе, полулишенном книг, слушала то умные, то красивые, то просто поучительные речи из уст актеров. Мне все больше и больше кажется, что пьесы Шекспира как бы написаны для себя и случайно счастливо сыграны. Эта идея с просвещенным братом Елизаветы, о которой я уже писал, нравится все больше и больше. Тогда все укладывается. Много досуга, далекий двор с его празднествами и хитросплетениями и собственные конструкции жизни, честности и справедливость, на листе бумаги. Из окна башни видны зеленая кромка леса и одинокий всадник, пересекающий пустошь.
30 апреля, воскресенье. В Москву приехал около трех, потому что всесте с В.С. надо идти на модный мюзикл «Метро» в театре оперетты.
Вернувшись из театра, долго сидел, перелистывая «Титана» и придумывая другие названия для глав. Это какой-то тяжелый, медленно выкручивающийся в мелких водах дредноут, но настоящий. Из всех щелей сочится неприступная основательность. Я не могу понять основного импульса этой своей работы. Люблю ли я Ленина? Он, в первую очередь, интересен мне как человек, замахнувшийся на невероятное. Перед Голиафом обнаженный Давид с пращой. Мне Ленин нравится, как укор всему человечеству и за его брезгливую нелюбовь к интеллигенции, которая им восхищалась, а потом его бросила. Да и пишу я его, чтобы в первую очередь насолить ей. Особенно сегодня к Ленину непримирима еврейская интеллигенция.
Пошел я на этот мюзикл в основном из-за В.С. Но перед спектаклем, когда приехал шофер Федя, у нас
Спектакль мне, скорее, не понравился. Надо отдать должное невиданным спецэффектам и стремлению театра выдвинуть на сцену молодежь. С основным приемом и интонацией я уже был знаком лет тридцать. Типичный западный, американский мюзикл, но с русскими текстами и русскими сегодняшними приколами. Зал бешено реагирует на все невинные и простенькие шуточки. Здесь меня больше волнует некая подловатая, примиренческая социально-политическая позиция. Мальчики и девочки поют и благополучно находят свое место в жизни. Невинная ложь искусства. Это фон социального крушения большинства молодежи, отсутствия работы, войны в Чечне, регрессе в промышленности. Именно так хотел бы видеть ситуацию правящий класс и верхушка общества, и театр с готовностью сказал: еее-сть! Спектакль для богатых. По размаху этот спектакль мне чем-то напомнил спектакль у К. Райкина «Опера нищих». Это действительно спектакль для богатых. Сидящий рядом со мной молодой мужчина все время что-то считывал с дисплея радиотелефона. Программка стоит 70 рублей, в фойе продают майки с надписью «Метро» — 300 рублей. Я представляю, как безумно этот спектакль нравится нашему Лужкову, носящему пролетарскую кепочку!
Вечером взасос читал В. Топорова.
1 мая, понедельник. Рано вернулся из Москвы на дачу и принялся, не разгибая спины, за реконструкцию теплицы. Еще раз подумал, как хорошо, когда ты что- то перестраиваешь и добавляешь к сделанному до тебя. Каким этот участок мог бы стать через двадцать лет. Меня удивляет мое вдохновенное хозяйствование на природе. А ведь собственная работа лежит и не движется.
До глубокой ночи медленно с карандашом читал мемуары Топорова «Двойное дно». У мемуаров есть еще подзаголовок «Признание скандалиста». И в первом и во втором случае Топоров желаемое выдает за действительное. Нормально все, искренне, точно. Мне это особенно интересно, потому что это моя среда. Многие фамилии, развенчанные В.Л., я когда-то слышал с придыханием от своей ленинградской приятельницы Миры Смирновой. Есть прекрасные места, связанные с теорией перевода. Есть много совпадающего с моими собственными мыслями. Топорову дозволено высказать то, о чем я сказать не имею права. И конечно, он, никакой не антисемит, он просто очень хорошо знает «своих». Не могу удержаться, и как обычно, цитирую:
«Кстати, о евреях. Как и всякое маргинальное творческое поприще, поэтический перевод предоставлял им шанс выйти далеко за рамки «национально-пропорционального представительства». Скорее, наоборот, — неевреи в своей совокупности составляли в переводе нацменьшинство или, если угодно, образовывали «малый народ». Порой, правда, проходила кампания гонений. Директор «Художественной литературы» Валентин Осипов (ставший потом «большим демократом») потребовал, чтобы переводческие договоры подавали ему на подпись тройками — причем среди трех имен одно непременно должно было быть русским. Так мне единственный раз в жизни пришлось выступить в роли «аризатора»: в одну тройку попали договоры Юнны Мориц, Маргариты Алигер и Виктора Топорова».
Вообще Топоров прекрасно чувствует литературу. Чего только стоит его пассаж об Айги! Я иногда пытаюсь объяснить себе успех за рубежом того или иного иностранца, тут приходит умница и аналитик Топоров и, как из снайперской винтовки: «Мне всегда хотелось перевести на русский стихи Геннадия Айги. Нет, не потому, что они написаны верлибрами, а я бы их зарифмовал, — я бы их верлибрами и перевел. Но, при всей яркости метафорики, слово у Айги — приблизительно, общо, нечетко — из-за чего возникает впечатление талантливого подстрочника. Чрезвычайно талантливого, но подстрочника. Стихи Айги переводимы и на русский язык — возможно, именно поэтому они значительно более популярны в переводах на иностранные».