На рубеже веков. Дневник ректора
Шрифт:
Разговаривал с М.О. Чудаковой. В комиссию по помилованиям при президенте они пригласили еще одного члена, наверное, вместо Окуджавы, — это Крелина, и писатель хороший, и, кажется, врач первоклассный, и человек, наверное, добрый, но опять все не нашего разлива. Понимаю, думать так не очень хорошо, но думаю. М.О. говорила, что хорошо бы пригласить в институт Александра Павловича, но и сказано это поздновато, и Ю.И. не очень этого хочет. Действительно, один раз ушел из института Чудаков и в разгар учебного года, уехал на заработки. Но ведь всего не заработаешь.
Сидел, выкраивал премии по случаю окончания учебного года. Штатное расписание надо все перекраивать, переделывать и жить менее суетливо — это все касается хозяйственной части.
Вечером делились с С.И. всей сложившейся у нас в институте ситуацией и у обоих одинаковые мысли.
6 июля, четверг. Утром пришел «Труд», весь мой довольно значительный комментарий опущен, а остался один пассаж о передаче о Твардовском. Мне это, зная их газетные заморочки,
В институте подписал премию и занимался приказом о новых структурах. Надо создать крепкий аппарат надзора и управления. Шапиро перевел деньги, но за ним опять 1,5 миллиона рублей, он цинично их не хочет платить. Если бы все мои должники заплатили, то мы бы отремонтировались, и тихо и спокойно институт вошел бы в новый год. Что-то в стране и потихонечку меняется, судя по всему, и к моему удовлетворению, в страну опять потихоньку возвращается государственный порядок. Но этот порядок может существовать только рядом с порядочной государственной властью и судом. Леонтьев по 1-й программе долго говорил о Дзержинском и красном терроре. Об этом красном терроре, как о некотором чистом, как из колбы, изобретении большевиков. Детали вроде бы точные, причина открытия террора — это убийство Урицкого и рана Ленина, скрыто, что белый террор, возник также не стихийно, а продуманно и директивно. В его разговорах было мало внутренней снисходительности и исторического прощения. Я прощаю истории ее молох, ломающий жизни — без этого не просуществуешь. Я прощаю ей своих родственников и себя. На углях истории не прожаришь ни одной свежей и искренней мысли. Все это кровавая шелуха человеческой жизни. Мало читаю. Эдик Дорожкин прислал «Культ личностей» новый толстый журнал. Обывательски интересен, обо всем, но сколько же производится в стране этого глянца. Как пытаются по этому глянцу заставить жить людей, но что-то не очень получается.
7 июля, пятница. В четверг у нас был, оказывается, небольшой пожар. Загорелась проводка под полом в деканате, кто-нибудь из ребят выбросил окурок в окно, он отлетел от решетки и провалился в щель между батареей и стеной, дым пошел в седьмом часу. Можно было только порадоваться, что оказался под рукой заряженный огнетушитель. Весь день — бухгалтерия, приказы, выдача премий. Мне тоже отвалили больше, чем нужно — 7 тысяч. Когда я сказал об этом Александру Ивановичу, он ответил: и не думайте, С.Н., мы это сделали пропорционально всем премиям института. Но 3.800 я сразу же отдал за билеты в Мурманск к Саше Мамаю. В.С. очень этим недовольна, лето проходит, но других дней у меня нет, дальше идут экзамены и начинается обычное учебное колесо. Я много жду от этой поездки, потому что уже давно не был в провинции и перестал знать страну. Имеет значение, что это и места моей юности, Лапландский заповедник рядом, может быть, мне удастся в нем побывать. Итак, впереди семь дней отпуска.
Начал диктовать Диме Крюкову — это наш студент, он пару недель секретарствует вместо ушедшего в отпуск Димы Дежина. Начал диктовать какое-то эссе о еде и вдруг понял, что это нечто для меня новое, оно может разрастить опять в какую-то прозу. Проза у меня, как всегда только о себе. Это ее огромный, кстати, недостаток. Тем не менее по ощущению это что-то совершенно современное. Сейчас вообще проза тяготеет к факту, к законченному описанию эпизода. Начал я с прицела на «Культ личностей», а как пойдет дальше, не знаю.
Вечером относил «Теорию» Петру Алексеевич Николаеву, живет он от меня рядом, на Ломоносовском проспекте. Какую бы то ни было информацию о нем я имел только от Ю.И. Я редко встречался с людьми такого калибра и такой эрудиции. Но самое главное в нем — внутренняя энергетическая мощь, а ему уже 75 лет. Чем-то он напоминал мне покойного С.П. Залыгина, вот этой самой напористостью, активностью взглядов, наконец, обилием знаний. Какой же я пигмей рядом с ним. Какая великолепная память, сколько знает и как умен. Я так называемый профессор рядом с ним чувствую себя полным невеждой. Говорили о дневниках и постмодернизме. Взгляды и позиции конечно схожи, но я все равно думаю, что в известной степени это связано с общностью возраста. Я говорил о том, что лежит под постмодернизмом, отдельные произведения которого бывают великолепными: это литературное движение, которое дает возможность любому неглупому человеку говорить и считать себя писателем. Словечко «текст» оказалось в ходу недаром. «Некий текст», а не произведение. Тексты, как правило, до произведений недотягивают. Я приводил в пример прозу Битова и даже Маканина, которую я знаю как свинтить и развинтить. Так и я, полагаю, могу. А вот как Астафьев я не могу.
Николаев
8 июля, суббота. Выправил три плотных страницы «гастрономического эссе» и чуть продвинул план его окончания. Здесь главное не торопиться и постараться выйти как можно ближе к себе. То, что интересно тебе, будет потом интересно и другим. Но свое собственное должно идти легко.
Еще накануне Петр Алексеевич Николаев сформулировал мои наблюдения работы над дневником: он активизирует мою творческую деятельность. У Николаева было точнее, но оставим так, как вроде бы запомнил я. У ученого и писателя разные принципы мышления. Я просто отмечаю, что не поехал на дачу, потому что получил приглашение на 50-летний юбилей Константина Райкина. Я люблю дачу, но здесь скорее мои обязательства перед дневником. Я и из собственной жизни делаю роман. Сам я с Константином Аркадьевичем не знаком, не думаю, что состою в когорте нужных для него людей, но я много лет дружу с Юрой Кимлачем, а тот в силу своей хозяйственности и многолетних театральных знакомств уже несколько лет распорядительный директор фонда Аркадия Райкина. Не могу здесь не припомнить, что на заре своей журналистской деятельности, в первый года работы в М.К. с Борисом Евсеевичем Иоффе, это значит, год 58 или 59-й он послал меня делать к этому выдающемуся артисту какое-то интервью. Это было в гостинице Москва, я помню и мать К.А. знаменитую артистку Рому. Но какой же был уровень официального признания Райкина, если он согласился на интервью с мальчишкой, а газета мальчишку послала. Я еще помню, что не очень твердо тогда знал отчество Райкина и пару раз назвал его то ли Александровичем, то ли Ивановичем. Он аккуратно пару этих раз меня поправил — Исаакович. Но какова степень и моей невинности! Кто, время или сами люди, отстреливающиеся из подполья, заставили нас следить за именами, национальной или клановой принадлежностью того или иного человека? Из этого интервью запомнились какие-то военные истории, о которых тогда Райкину обязательно хотелось оповестить народ. Надо бы найти эту статью, которую я в те времена ценил не больше, чем свой какой-нибудь репортаж «Рысь на капроновой нитке».
Я не поехал на дачу, как обычно после диализа В.С. в субботу. А в середине дня телевидение, объявляя о награждении К.А. сказала, что на состоящемся сегодня в «Сатириконе» юбилее возможно присутствие президента В. Путина. Об этом меня предупредил и Юра Кимлач и посоветовал из-за охраны, которую понавешают вокруг театра, приехать пораньше. Приехали с С.П. — В.С. была на диализе, да она бы физически не вынесла процедуры пытки юбилеем, да и не интересуют ее наблюдения над тусовкой, — приехали около шести и уехали в двенадцатом часу ночи. Фуршетом, который был объявлен в программе, пренебрегли. Путин хорошо сказал об избранничестве публике, находящейся в театре — «Константина Аркадьевича любят миллионы зрителей, а в зале находятся что-то около тысячи человек».
Естественно, тусовка была своя, несколько специфическая, но не такая определенная, как случись это, на юбилее Марка Захарова. Но я увидел и самого Марка Анатольевича, и Хакамаду, и Бунича, нынче уже не депутата Госдумы, и Фоменко, сквернословщика, а не знаменитого театрального режиссера. В меру сочувствующие. Был еще Киркоров в неясной прическе и какой-то несмотря на жару кожаной униформе. Он оказался очень высокого роста. Встретил я здесь Наталью Леонидовну Дементьеву, которой давно симпатизирую. Она сказала, что накануне у нее была М. Платонова, которая, вполне естественно, вылила на меня ушат грязи. Н.Л. сказала, что на всякий случай принимала ее в присутствии третьего лица Алексея Бархатова. Здесь зашла речь, конечно, о гигантских суммах, которые я, и институт, якобы имеют со сдачи в аренду комнат в хозяйственном корпусе. Как и обычно поднялась к горлу тупая гипертоническая волна. И ведь главное, никто никогда не попросит никаких документов, никогда не поинтересуется, каким образом, не наличными ли производится эта оплата! Хочется им, голубчикам, всегда оставаться правыми, чувствовать себя вершителями и хозяевами. Ну, кончайте с Платоновым, с этими проблемами, организуйте музей, сдавайте все в арену, но сами.
Симптоматично, что в юбилей, превращенный в бенефис, К. Райкин играл монопьесу Зюскинда «Контрабас». Все это мне очень понравилось — и пьеса, и сам Райкин. Конечно, грандиозный актер, дотягивает до такого уровня, где не поможет никакой папа. Но не Островского — Зюскинда. Я редко в зале на протяжении почти двух часов слушал такую волшебно-напряженную тишину. Это впечатление объективного наблюдателя. Здесь эти грамотные люди в индивидуальном порядке каждый для себя ловили что-то для своей собственной драматургии, для своих собственных размышлений, для своей собственной режиссуры. Относительно самой пьесы, которая произвела на меня впечатление и пафосом и технологичностью, конечно, у меня есть некоторые суждения, но, тем не менее, она уже послужила мне импульсом в моей собственной работе. Сразу отметил не только точно найденный ход, бесспорный талант автора, но и огромное количество холодно привнесенного в пьесу автором знания. Здесь есть та холодная и рациональная работа, которой каждый автор может гордиться. В современной культуре слишком много шедевров. Тут же по какой-то немыслимой параболе ассоциаций вспомнился покойный Гриша Горин и его очень технологичные и умные пьесы. Мир праху твоему, дорогой друг. Помню и твою отзывчивость, и сердечность, и доброжелательность. Но, тем не менее, Зюскинд не Горин.