На рубеже веков. Дневник ректора
Шрифт:
Кончая с детской темой, скажу то, что услышал о так называемом «ограничении рождаемости». Услышал готовую местную формулу: «Отставание роста промышленного производства от прироста населения». Комментировать этические и моральные аспекты ее предоставляю специалистам из демократического лагеря нашей прессы. Мы вон ограничили рождаемость у себя в России очень простым способом: при помощи мудрого демократического управления сами разрушили промышленность, разрушили сельское хозяйство, то, которое было, ничего не организовав взамен, не дотируя его, как делают во всем мире, не платим зарплаты рабочим и крестьянам, а также стипендий студентам и пенсии пенсионерам. Пенсионеры перемрут, и наша недостаточная промышленность придет в соответствие с оставшимся населением. И чем его станет меньше, тем лучше.
Теперь оттенки этой ограниченной рождаемости. Семейная пара в городе может иметь одного ребенка. В селе — двоих. Если в семье рождается первым мальчик — то на этом и следует ограничиться. А если девочка —
Итак, продираясь через велосипедистов, плохие и хорошие дороги, не отрывая глаз от того, что делается за окном микроавтобуса, мы ехали на Запад. Как оказалось, по все тому же забытому Шелковому пути. Фамэнь — первый город на пути древних караванов. Именно здесь во втором веке была возведена пагода, где хранилась священная реликвия — палец Будды. Естественно, он хранился в реликварии, под землей среди других сокровищ. Это обычное явление. Точно так обстоит дело и с грандиозными ступами, которые я видел в Бирме, Ньямне, как пишут нынче. Священная реликвия хранится замурованной в камне. Она имманирует свою энергию, а проявлять любопытство в святых таинственных делах не следует. Выразил ли я восхищение по поводу времени возникновения этой священной китайской древности? Вдумаемся: второй век нашей эры, Русь еще языческая, ее будут крестить только через восемьсот лет, на кручах Днепра нет ни одного православного храма. Римская империя еще держится. В Китае появляется огромное сооружение — пагода в Фамэне. Китай живет своей отдаленной жизнью, в нем уже ткут шелк, изготовляют фарфор, кажется, уже изобретены книгопечатание и порох. Последнее изобретенье Европа переняла или, вернее, украла.
Итак, в основании пагоды хранится палец Будды и ни я, и никто никогда бы не увидел этого сокровища, если бы в 80-е годы нашего уже времени пагода бы не обвалилась. Одна ее сторона как бы съехала вниз.
Здесь по существу следует сделать большое отступление о китайской политике в области культуры. Конечно, если бы поехал Тимур Пулатов, который остался расхлебывать результаты неумелых маневров правительства, в результате которых рухнули коммерческие банки и девальвировался по отношению к доллару рубль, и расхлебывать нетоварищеские интриги своих товарищей по перу, желающих получить чужую собственность, дабы не очень заметно было, что они разбазарили и неумело управляют своей, так вот, если бы поехал Пулатов, то нас, конечно, принимали бы первые лица и, может быть, даже министр культуры. У него тогда бы я смог, у министра, кое-что спросить. Но ответьте мне, почему в социалистическом и даже коммунистическом Китае находит крестьянин какую-то дыру в земле, находит какие-то скульптуры из обожженной глины — и в довольно спешном порядке собирается правительство, выделяются огромные деньги, проводятся дорогостоящие раскопки, строятся павильоны, дороги, коммуникации, возникает культурно исторический и туристский объект, который немыслимо работает на славу коммунистического Китая, и все это начинает приносить огромные доходы? Возникает тысяча рабочих мест, окрестное население принимается изготовлять в принципе дешевые сувениры с исторической «изюминкой», которые, как горячие пирожки возле московской станции метро, начинают расхватывать, переплачивая порой в десятки раз, иностранные туристы. Коллекцию глиняных кукол в человеческий рост охраняет не милиция, а регулярная армия, а китайский солдат неуступчив, как Китайская Стена. А мы в это время пишем о воровстве редчайших книг, возраст которых сопоставим с возрастом пагоды в Фамэне, из Государственной национальной библиотеки. У нас разрушается последнее, у нас под угрозой исчезновения Кижи, мы не можем привести в порядок Куликово поле и поле Бородина, но мы ставим чудовищный памятник Церетели в центре Москвы. Примеры я мог бы множить.
Пагода, вернее одна ее часть, съехала вниз, и, по идее, лет через тридцать, окончательно разрушаясь, пагода должна была лежать в руинах. Я не знаю, как китайское правительство относится к религии. Но оно понимает, что такое национальное достояние и что такое туристский объект, вышедший из эксплуатации. Это тот феномен, когда идеология соединяется с экономикой. Начинают разбирать завалы, готовясь к реставрации, и тут натыкаются на реликварий — тайну любой религии.
Уже в музее, а его быстро построили, хорошо и на долгие годы, я увидел макет в натуральную величину того, что было устроено под пагодой в те годы, которые реально невозможно себе представить. Довольно длинный, но невысокий коридор, скорее даже лаз, в подземелье. Сначала надо было отомкнуть деревянную, толщиной сантиметров в тридцать, дверь, и грабитель, а служители туда не спускались, попадал в несколько камер, следующих одна за другой. Все камеры были уставлены, грубо говоря, сокровищами, золотыми и серебряными предметами. Ценность предметов, естественно, неимоверно выросла со временем. Но грабитель не знал, что, уткнувшись при свете смоляного факела в конец этой анфилады, надо было еще и разобрать стену. Вот за ней и стоял маленький золотой ковчежец с реликвией.
Пагоду восстановили, музей построили, в нем рассказывают еще и о чае, и о
Ренат опять отличился с вопросами. Много раз слыша от нас о каком-то Сакьямуне, спросил у Лю: был ли Будда живым человеком и кто такой этот самый Сакьямуни?
Из всего огромного сегодняшнего дня наибольшее впечатление произвела на меня гробница принцессы Юнтай. Это уже другой туристический объект. Впрочем, все в Китае производит на меня ошеломляющее впечатление, и я только раздумываю, что я с этим всем буду делать. Ну, если бы эти поразительные богатства да в юности! Как бы это все я вплел в свои романы. Но только для юности нужны мозги не молодого человека. Так же кляну себя, что, собрав столько в доме книг о Китае, я не удосужился серьезно в них заглянуть. И второе: Боже мой, какая несправедливость царит в нашем обиходном сознании по отношению к великой стране. Какие там великие камни Европы! Они жалки и ничтожны рядом с этими памятниками поразительной древности и неслыханного величия.
Собственно, к гробнице Юнтай мы подъехали почти случайно. Уже после посещения другой гробницы, не похожей на гробницу, а именно гробницы Цяньлин третьего тайского императора Гаоцзуна, наша сопровождающая (Люся) как бы обмолвилась: хотите ли вы еще побывать, но только быстро, еще в одной гробнице или устали? Мы уже за сегодняшний день насмотрелись и крепко растряслись в машинах по провинциальному бездорожью и устали, но я смело и решительно сказал: «Мы готовы посмотреть все, что нам покажут». И это самое последнее мое впечатление о Китае оказалось самым сильным.
Гробница Гаоцзуна называется гробницей Цяньлин, а это женское имя, потому как эта очень предприимчивая дама — все передаю по рассказам Лю — сначала умертвила своего мужа, потом отодвинула от престола собственных детей и стала первой в Китае императрицей. Даже пыталась основать династию. По слухам из тех же источников, именно она, вернее, по ее приказу ее внучке Юнтай подсыпали что-то — как там у них в Китае делали в дремучее время? Во времена, описываемые Дюма, отравляли перчатки, яблоки, окуривали ядовитым дымом. Какое благовоние предложили принцес, я не знаю, но, кажется, бабушка, замаливая свои грехи и сохраняя реноме при дворе и в глазах придворных, соорудила внучке неподалеку от гробницы мужа, в которую впоследствии она ляжет и сама, другую царственную гробницу. Я еще никогда не видал Минских могил, на которые охочусь уже давно, но эта гробница дала полное представление о многих сторонах той, старинной и придворной жизни Китая. Довольно широкий тоннель шел вглубь от подножья небольшого холма позади храма. По стенам, которые еще сохраняли следы верхней сырости, мелькали какие-то рисунки, потом пошли подсвеченные электрическими лампочками и забранные ныне решетками ниши, в которых, как в тоннелях терракотового войска, стоят, но только маленькие, фигурки стражи, готовой охранять вечный сон принцессы. Потом стоят фигурки ее придворных, потом ниша с посудой и, вероятно, едой, может быть даже и не отравленной предусмотрительной бабушкой, с какими-то косметическими принадлежностями.
В самом низу тоннеля в погребальной камере, прислоненной к одной стене, так что можно подойти и провести пальцем по спящим иероглифам, находится огромный гроб, высеченный из гранита. Гроб пуст, потому что прах истлел, а драгоценные предметы и золото были похищены захороненная грабителями вскоре после. Лаз, по которому они попали в тоннель, заделан кирпичом. «Навел», наверное, не боящийся мщенья богов какой-нибудь из неубитых строителей или кто-нибудь из охраны. Подкоп, видимо, велся издалека, но расчет был оглушительно верным — подземный лаз, как иголка в вену, попал точно в тоннель. Можно пофантазировать по поводу ужаса и алчности грабителей.
И все-таки самое удивительное не это. Посередине тоннеля, как раз перед входом в погребальную камеру, подсвеченные электричеством мерцают две исполненных гениальным художником фрески. На них стоят в ряд молодые женщины в шелковых одеждах и высоких прическах. Их лица тонки и прекрасны, как прекрасна их молодость, которая не стареет вот уже почти полторы тысячи лет. Конечно, фрески на левой стороне Нила, напротив Луксорского храма, тоже очень хороши своей определенностью и яркостью синих фоновых красок, но что-то они померкли у меня в воспоминаниях пред этой тайной вечно грустной молодости.