На секретной службе
Шрифт:
– Нет, – поспешно сказал Штейн. – Я хочу встретиться именно с тобой. С глазу на глаз.
– У тебя есть мобильный телефон? – спросил Бондарь.
– Есть, – ответил Штейн.
– Не забудь захватить его с собой.
– Но зачем?
– Возможно, у меня возникнет желание немного поболтать с тобой.
– Телефонные переговоры не то, что личное знакомство.
– И все же возьми мобильник, – твердо сказал Бондарь. – И продиктуй его номер.
Штейн неохотно подчинился, после чего услышал:
– Вот теперь до встречи. Заранее ее предвкушаю.
На этот раз шум в трубке
– Ты что-то сказал? – спросил он.
– Я сказал: до встречи.
Голос Бондаря сменился частым зуммером отбоя. Почему-то сегодня он показался Штейну тревожным. Как сигнал SOS.
Забросив руки за голову, а ноги на стол, он прикинул сценарий назначенной встречи. На нее лучше явиться не одному, а в компании одесских уголовников, crimes, до сих пор не отработавших аванс за неудачную акцию в «Третьем Риме». Как эти типы называются по-русски? Заморозки? Выморозки? Ага, отморозки. Вот пусть сегодня исправляют свою оплошность. Кулачные бойцы из них неважные, но, может быть, с оружием в руках они стоят большего?
Задав себе этот вопрос, Сид Штейн ответил на него утвердительно и набрал нужный телефонный номер. Что-что, а память у него была отменная.
XXV. Диагноз: неизлечимо болен
Из больницы Пинчук вышел в настроении далеком от того, которое принято называть радужным. Как обычно, его обслужили по высшему разряду, медперсонал был деликатен и предупредителен, но заключительное собеседование выбило Пинчука из колеи. Ласково поглядывая на пациента сквозь прямоугольные очки, симпатичный главврач поинтересовался, как часто Григорий Иванович употребляет снотворное. Пинчук с негодованием отверг такое предположение, на что доктор зачитал ему результаты анализа мочи и даже назвал, какие именно таблетки принимал Григорий Иванович на ночь.
Мудреное название вылетело из головы, но сам факт сводил Пинчука с ума. Спускаясь по лестнице, он вспоминал, как резко сморил его сон после выпитого чая, как он едва добрался до постели, как рухнул лицом вниз, отяжелевший и бесчувственный, словно колода. Неужели Оксана, Ксюша, Ксюшенька потчует его снотворным, чтобы он не донимал ее своими стариковскими ласками? Или дела обстоят еще хуже? Может быть, Ксюша воспользовалась глубоким сном мужа для того, чтобы оказать гостю чисто женское гостеприимство?
Остановившись посреди больничного двора, притрушенного опавшими листьями, Пинчук помассировал левую половину груди. Нет, тут какое-то недоразумение, успокаивал он себя. Врачи что-то напутали, это с ними частенько случается. Взяли пробы чужой мочи. Или к главврачу попали не те анализы. Все может быть. Все, кроме неверности самой родной, самой любимой женщины.
Выйдя на улицу, Пинчук побрел по тротуару к машине, которую оставил на противоположной стороне улицы. Небо по-прежнему было пасмурным и тусклым, готовясь прыснуть мелким дождичком. Все вокруг тонуло в гуле и стоне большого города, который складывался из дребезжания трамваев, шума проезжающих автомобилей, обрывков музыки, человеческих голосов, шарканья множества ног.
Когда до автомобиля осталось несколько
Пинчук находился на полпути к цели, когда его внимание привлекла невероятно длинноногая особа, вышагивавшая по противоположной стороне улицы. Передвигалась она с грацией начинающей цирковой акробатки, впервые вставшей на ходули, зато взирала на мир настоящей принцессой.
«Лет семнадцать, не больше, – печально прикинул Пинчук. – А каблучищи-то, каблучищи! Куда мама с папой смотрят? Впрочем, обладая такими ногами, девочка и без родительской опеки проживет».
Еще подумалось, что он, Пинчук, кажется, достиг того критического возраста, когда молоденькие девушки абсолютно не интересуются ни его внешностью, ни его внутренним миром. Им только деньги подавай. Бесплатно никто не станет называть котиком и целовать в лобик. Обидно и горько. Жизнь пролетела незаметно. Скоро в могилу, и тогда окружающие вздохнут с облегчением. Если уж Оксане так нравится, когда муж спит, то не запляшет ли она от радости, если он однажды вообще не проснется?
Сердце отозвалось на эту мысль такой резкой болью, что Пинчук задохнулся. Ощущая невероятную слабость, он балансировал на подгибающихся ногах посреди тротуара и все никак не мог решить, куда ему падать – вперед или все же лучше назад?
Случайный прохожий, вместо того чтобы кинуться ему на помощь, шарахнулся в сторону. В образовавшейся пустоте было не на что опереться, и все же Пинчук упрямо шарил в воздухе руками. Правая сжимала в кулаке брелок. Левая, которой он инстинктивно схватился за грудь, онемела.
Серый асфальт и собственные туфли на нем сделались такими далекими, словно Пинчук посмотрел на них сквозь перевернутую подзорную трубу. Стало тихо-тихо, если не считать раздражающих звуков, которые – хэх-хэх-хэх – не позволяли сосредоточиться на некоей ускользающей, но крайне важной мысли.
«Какому идиоту вздумалось шуровать тут своим напильником? – сердито подумал Пинчук. – Или это пила? Ах да, это же просто мое надсадное дыхание. Тогда все в порядке. Немного отдышусь и пойду дальше. Вот только настырные зеваки раздражают. Вылупили свои зенки в надежде, что я окочурюсь прямо здесь, у прохожих на виду».
Хорошо, что рядом обнаружилась скамейка, на которую буквально рухнул Пинчук. Иначе он мог бы свалиться прямо на асфальт, раскроив себе голову. Перед глазами плавали темные круги. Пальцы левой руки потеряли чувствительность, отказываясь совершать даже самые простейшие движения. Кое-как выколупнув из упаковки крошечную горошину нитроглицерина, он сунул ее под язык и стал ждать, когда наступит облегчение.
Это случилось минут через двадцать, когда лекарство полностью рассосалось во рту, оставив после себя неприятный сладковатый вкус. Удивляясь, почему брюки так сильно холодят ляжки, он опустил голову и обнаружил влажное пятно, расползшееся в области ширинки. Обмочился! Как выживший из ума маразматик, обмочился!