На семи дорогах
Шрифт:
Время от времени зем-зем открывал пасть и высовывал устрашающий язык, раздвоенный на конце, при этом продолжая раздуваться.
Ходжанепес вытащил наган:
Бабакули удержал его руку:
— Тогда мы погибнем. Это аллах являет нам чудо! Нужно бежать отсюда.
И оба поспешно покинули разрытую могилу.
* * *
Пока басмачи во главе с Менджаком сидели вокруг костров и обгладывали жирные бараньи ребрышки, чабаны по приказу Джомарт-бая перегоняли баранов в низину. Стадо медленно двигалось, поднимая тучи пыли и громко
После еды Джомарт-бай произнес молитву. Затем поднялся и обратился к басмачам. Говорил он негромко, но каждое его слово слышали все:
— Джигиты! Спасибо за то, что вы перешли под мое начало. Аллах благословит вас! А пока, как и обещал, дарю каждому из вас по двадцать баранов. Если вы уже отдохнули после долгой в трудной дороги, то подойдите к отаре, выберите себе каждый по два десятка баранов и поставьте каждый свое клеймо. И знайте, джигиты: слово Джомарт-бая святее материнского молока!..
Едва бай произнес последнее слово, как басмачи, вытаскивая на ходу клинки из ножен, бросились к отаре.
В низине поднялся ужасный шум. Крики басмачей смешивались с блеянием баранов.
Сверкающие клинки отсекали бараньи уши, и трава в низине стала алой от крови.
Менджак, заклеймив двадцать баранов, раньше других возвратился к Джомарт-баю, рядом с которым сидели Иламан и Байхан. Оба угрюмо опустили головы.
— Ну, а вы что сидите, словно сытые птички? — обратился к ним Менджак. — Разве не слышали, как бай-ага расщедрился?
Иламан и Байхан промолчали, за них ответил сам Джомарт-бай:
— Я долго упрашивал их, обоих моих сынков.
— Упрашивал?
— Да, — улыбнулся Джомарт-бай. — Но они сказали, что им ничего не нужно.
— Не надо упрашивать их, бай-ага. Ведь на все воля аллаха. Пусть животных возьмут те, кому они предназначены судьбой...
— Я сейчас пойду и сам их заклеймлю! — проговорил Менджак и помчался обратно к отаре.
Заклеймленная отара, вздымая клубы пыли, снова потянулась на пастбище.
Выпустив немало бараньей крови, басмачи снова собрались у костров и, попивая чай, стали рассказывать друг другу, кто какое выбрал клеймо. Тут-то и выяснилось, что из-за спешки многие клейма оказались похожими, что вызвало большой скандал. Некоторые даже схватились за оружие.
Однако слова, произнесенные Джомарт-баем, охла дили, готовые разгореться, страсти, подействовав на басмачей, как ведро холодной воды на взбесившуюся собаку.
— Друзья, это ведь не последние мои овцы, — сказал Джомарт-бай. — Там, — сделал он широкий жест рукой, — у меня пасутся еще шесть отар. Не нужно поднимать спор. Лучше вы мне скажите после, когда подсчитаете, у кого сколько не хватит голов. Из-за одного барана не стоит ругаться. Из-за десятка — тоже не стоит. А когда с помощью аллаха мы перейдем на ту сторону, я награжу всех вас еще щедрее.
Своим приказом Джомарт-бай назначил Менджака караулить отары.
С утра до ночи Менджак объезжал стада, наблюдая ва порядком. При этом он,
С тех пор как убили Чоллека, Менджак никогда не брал с собой Иламана. Байхану из-за раненой руки тоже приходилось оставаться в коше.
Поскольку Иламан и Байхан все время проводили вместе, они понемногу подружились.
Однажды Байхан, все еще немного опасаясь, все же решился спросить у Иламана:
— Ты слышал, что Джомарт-бай и остальные собираются в чужие страны?
— Да.
— Хочешь пойти с ними?
— Нет, ни за что не хочу,— покачал головой Иламан, и на глазах мальчика выступили слезы.
— Что же ты решил?
— У меня есть дедушка, который заменил мне отца.
— Где он?
— В горах. Я хочу вернуться к нему, но у меня нет такой возможности. Если убегу от этих бандитов, они придут к деду и подвергнут его мучениям.
— Трудно тебе.
— Мне Менджак прямо сказал: «Если убежишь, то деда убьем и тебя вместе с ним».
— Что же ты, так и останешься с ними заодно? — спросил негромко Байхан.
Иламан опустил голову:
— Не знаю.
— А я вот знаю, что мне делать, только у меня ни-чего не получается.
— Почему? — заинтересовался Иламан. Слезы на его глазах высохли.
— Видишь ли, я не совершил такого, что могло бы властям прийтись не по душе. Главный мой проступок тот, что я присоединился к кровопийцам Чоллека, Но, с другой стороны, я не головорез, не басмач. Никого никогда не обидел, даже косо ни на кого не посмотрел. Ты помнишь, — продолжал Байхан, как встреченный нами старик-дровосек забрал от нас своего брата-басмача? Говорят, власти расстреляли их обоих якобы за связь с бандитами.
— Их расстреляли не власти, — покачал головой Иламан. — Менджаку это отлично известно.
— Конечно, Менджак знает, кто их убил. Это он все я рассказал.
— Их убил сам Менджак.
— Менджак?
— Да.
— Ты-то откуда знаешь?
— Прикинувшись спящим я лежал и слышал, как Менджак рассказывал про это сердар-аге. А на следующий день, когда Менджак рассказывал всем вам о зверском убийстве, он все свалил на власти,
— Невероятно.
— Это святая правда.
Байхан глубоко задумался.
Для Иламана, который не видел ничего кроме гор и своего села и который вырос около молчаливого деда, поначалу было интересно и весело в отряде Чоллека.
Он ездил верхом на отличном коне столько, сколько душа желала, всегда был сыт, одет-обут, ездил по незнакомым дорогам и слушал интересные беседы.
Но человек, если он таков не только по названию, не может безразлично ко всему относиться. Что-то он в душе одобряет, к другому относится с возмущением.
С тех пор, как Иламан волею судьбы оказался среди всадников Чоллека, перед его глазами прошло множество событий. В душе мальчика были как бы две чаши, одна из которых была мерилом добра, другая — зла.