На сеновал с Зевсом
Шрифт:
— Тьфу, шалавы! А ну, пшли вон! Тут и без вас наркоманов хватает!
Эта не спровоцированная вспышка агрессии меня так шокировала, что я потеряла дар речи, а вот Алка неожиданно быстро нашлась.
— Я не знаю, кто тут шалавы, — холодно молвила она, окинув недружелюбную гражданку взглядом, в сравнении с которым холодный душ из шланга должен был показаться ей теплым дождиком. — А что до наркоманов, то мы не они, а совсем наоборот.
Порывшись в сумке, Алка торжественно предъявила сердитой гражданке свое старое удостоверение штатного сотрудника
— Забирать будете паразитов?! — обрадовалась она. — И правильно, давно пора изолировать их от нормальных людей! Хоть в наркодиспансер, хоть в тюрьму, хоть на тот свет — куда ни убери этих Сальниковых, всё хорошо будет!
— Они мешают вам жить? — сочувственно спросила я, кстати вспомнив хлесткий плакатный заголовок советских времен.
Из ответа гражданки выяснилось, что братья Сальниковы, обитающие на Белорусской, дом 2, изрядно мешают жить всему кварталу. Младший Вовик — наркоман и тунеядец. Старший Жорик — алкоголик и тоже тунеядец. На какие средства братишки весело живут — непонятно, но в их хибаре на углу, почитай, каждый день дым коромыслом. На гулянки собираются маргинальные личности со всей округи, и на углу Белорусской и Украинской имеет место круглосуточный сабантуй.
Я вспомнила зловещую тишину вблизи скифского кургана и усомнилась в достоверности полученной информации.
— Не подумайте, что мы вам не верим, — мягко сказала я свидетельнице. — Но как раз сейчас на углу Белорусской и Украинской очень тихо.
— Редко можно встретить более тихое место, не обнесенное кладбищенской оградкой! — поежившись, пробормотала Трошкина.
— Ну, сейчас, может, и тихо, — неохотно согласилась тетка. — Правда, уже с неделю мы к Сальниковым милицию не вызывали. А только что с того? Не сегодня, так завтра опять там шабаш начнется!
— А в последние дни тихо было, да? С какого именно числа, не припомните? — У меня были свои причины настаивать на точности показаний.
— Да двадцать девятого к ним участковый наш, Василий Кузьмич, последний раз захаживал! — послышалось из-за сиреневого куста.
Я заглянула за него и увидела хлипкую лавочку из положенной на кирпичики доски, а на ней — сухонькую желтолицую старушку в плюшевом жакете и пацаненка лет пяти. Бабка вязала чулок (судя по его длине, он предназначался для Клаудии Шиффер), а малец болтал в воздухе своими еще короткими ножками.
— Обожаю старушек! — пробормотала Трошкина. — Любопытство — как хороший коньяк: с возрастом только крепнет!
— Вот баба Тася все знает, ее спрашивайте! — Женщина с ведром охотно переключила нас на новую свидетельницу.
Мы с Алкой поднырнули под сиреневые грозди, чтобы встать перед бабушкой как лист перед травой. То есть наоборот: как два больших сочных лопуха перед скукоженным березовым листочком.
— Здравствуйте, баба Тася! — проорала Трошкина, глубоко убежденная, что слух в отличие от хорошего коньяка и любознательности с годами крепче не становится.
—
— Что вы говорили про Сальниковых? Давно ли у них тихо? — спросила я.
— Да с начала месяца — как бабка пошептала! — охотно ответила старушка, мелким шевелением губ и пальцев показав, как именно пошептала бабка.
Выглядела она при этом весьма зловеще — как настоящая колдунья — и в таком образе отлично смотрелась бы на скифском кургане рядом с вещим Олегом, тяпнувшей его гадюкой и черепом древнерусского коня. Мы с Алкой почтительно притихли.
— Чудо случилось! — хихикнула бабка, явно довольная произведенным впечатлением. — А весь-то секрет в чем?
— В чем? — Трошкина, всегда готовая узнать какой-нибудь секрет (ибо она в свои тридцать лет гораздо более любознательна, чем иные в триста), вытянула гусиную шею над моим плечом.
— Да просто Жорка с Вовкой с начала месяца жильца в свою хату пустили! Приличного, видно, человека, — объяснила бабуля. — Не босяка какого-нибудь! У него даже машина есть.
— Цёлный бумел! — подсказал пацаненок.
«Черный бумер», — без запинки перевел с младенческого мой внутренний голос.
— А куда сами Сальниковы перебрались, я не знаю, — сказала бабка.
— Да и не хотим мы этого знать! — крикнула от колодца непримиримая тетка с ведром.
— Понятно. Спасибо вам, бабушка! — поблагодарила я добрую колдунью, пятясь под сиреневый куст в почтительном полупоклоне.
— Что дальше? — спросила Трошкина, семеня следом.
Этот вопрос мне уже изрядно надоел. Я ответила уклончиво, но многообещающе:
— Дальше — больше.
— Больше чего? — не отлипала приставучая Алка.
— Всего. Тихо!
Я остановилась у ворот дома номер два и приложила палец к губам, призывая подружку к молчанию. За забором царила тишь.
— Как узнать, есть кто-нибудь в доме или нет? — шепотом запросила я помощь друга, точнее подруги.
Трошкина вместо ответа сделала глубокий-преглубокий вздох — точь-в-точь маленький поросенок Пятачок, собирающийся надуть большой воздушный шарик. Но, поскольку никаких резиновых изделий у Алки вроде не было, я догадалась, что она запасает воздух для оглушительного вопля: «Хозяева-а-а! Есть кто живой?!», и поспешно закрыла ей рот ладошкой. Трошкина сдулась:
— Пф-ф-фу-у-у! Что, нельзя шуметь?
— Шуметь? — переспросила я, тщательно обдумала ответ и решила: — Шуметь можно! Только не тебе.
— Почему это именно мне нельзя шуметь? — обиженно забубнила Алка. — Чем я хуже других? Думаешь, я шуметь не умею? Еще как умею!
— Да-да, я помню, как ты шумела, когда Петька Старцев в пятом классе подарил тебе на день рождения пару крыс, но сейчас совсем другой случай, — сказала я, направляясь к машине Эндрю и его папы. — Сейчас перед нами не стоит задача бесконтактного уничтожения мелких грызунов акустическим ударом. Нам нужно, во-первых, узнать, есть кто-то живой в доме номер два или нет.