На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою

Тютчев Федор Федорович

Лежа у себя в роскошном будуаре с закинутыми под голову руками, Элен усиленно думала, стараясь угадать и понять причину столь продолжительного молчания Спиридова. Князь умер в августе. Письмо было послано в том же месяце с курьером, везшим экстренные распоряжения из Петербурга в главную квартиру кавказской армии. При таком условии оно должно было быть получено Спиридовым не позже половины сентября. На ответ Элен клала месяц, ну пусть даже шесть недель; следовательно, письмо от Спиридова должно было прийти не позже половины ноября, между тем уже декабрь был на исходе, а о Петре Андреевиче не было ни слуху ни духу.

"Что же это, что же это значит? — в несчетный раз задает Элен томительный вопрос, в волнении сжимая пальцами углы шелковой подушечки,

на которой покоится ее классическая головка. — Неужели разлюбил, совершенно и окончательно, настолько, что не находит нужным хотя из вежливости написать несколько слов? Или он, может быть, до сих пор не в состоянии простить меня за тот мой порыв? Но ведь я ему объяснила в письме причину тогдашнего моего поступка. Если прежде, не зная ее, он мог сердиться и негодовать на меня, то теперь, после моего объяснения, после моих уверений в любви, в верности его памяти, всякие недоразумения отпадают сами собой, и ему нет оснований казнить меня теперь своим равнодушием…"

Так рассуждала Элен, теряясь в догадках. В соседней комнате раздался шелест мягких шагов, и в будуар вошла любимая камеристка Двоекуровой, Соня.

В руках она держала серебряный круглый подносик, на котором белел большой пакет.

При виде письма княгиня почувствовала вдруг во всем своем теле томительную слабость, ее даже в жар бросило и в горле пересохло настолько, что она не в силах была произнести ни одного слова. Взяв с подноса письмо и сделав знак горничной уйти, Элен трясущимися руками торопливо разорвала конверт и, развернув лист почтовой бумаги большого формата, дрожа и волнуясь, начала пробегать то прыгающие перед ее глазами, то сливающиеся в одно общее пятно строчки, написанные твердым мужским почерком:

"Ваше сиятельство, милостивейшая государыня Елена Владимировна, — читала она. — В первых строках моего письма спешу принести вам мои искренние извинения в том, что, не имея высокой чести быть знакомым с вашим сиятельством, я тем не менее беру дерзость писать вам, но особые обстоятельства вынуждают меня к этому шагу.

На днях явился к нам в штаб-квартиру один горец и передал мне кусочек древесной коры, на котором было нацарапано гвоздем: "Уведоми княгиню Двоекурову. Адрес знает мой человек".

Тогда я обратился с расспросами к человеку Петра Андреевича, бывшего с ним в Петербурге, и он сообщил мне ваше имя, отчество и адрес. При этом он присовокупил: первое, что портрет, который всегда хранился на этажерке в доме Петра Андреевича, как святыня, принадлежит вам. Второе, что письмо, вызвавшее безумную поездку Спиридова, было получено от вас. Из всего этого я могу заключить, что для вас будет крайне интересным узнать о печальной участи, постигшей нашего друга. Как я выше упоминал, получив в конце сентября письмо, которое, по словам человека, оказывается теперь посланным вами, он, тотчас же взяв отпуск, собрался в Петербург. Дорожа каждым днем и боясь, чтобы его не задержали в главной квартире, он, вопреки советам товарищей, избрал кратчайший и прямой путь через горы, к почтовой дороге. В конвой себе он взял, по взаимному соглашению, четырех опытных, старых казаков, надеясь на их хорошее знание дорог. В его безумно-отважном предприятии проехать через земли враждебных нам аулов мог выручить один только слепой случай. Но на сей раз случай, или судьба, "рок", как выражались древние, оказался ему враждебным.

Через какую-нибудь неделю после отъезда Спиридова до нас дошло известие, к счастью оказавшееся ложным, будто бы Петр Андреевич и все четыре казака, поехавшие с ним, перебиты на дороге татарами. Это известие чрезвычайно взволновало нас всех, и по принятому в здешних местах обычаю вызвало немедленную посылку надежных лазутчиков из мирных горцев для разузнания дела настоящим образом. В скором времени лазутчики возвратились и подтвердили известие об убийстве

казаков. По их словам, они собственными глазами видели в одном из аулов казачьи головы, обезображенные и полусгнившие, красующиеся на шестах по четырем углам мечети. Что же касается Спиридова, то сведение о его смерти оказалось ложным. Он не был убит, а попал в плен и находится в ауле Ашильта, где в настоящее время имеет свое местопребывание сам Шамиль.

Узнав об этом, наш командир полка послал донесение в главную квартиру с просьбой начать переговоры о скорейшем выкупе из плена Петра Андреевича, но, к сожалению, до сих пор все переговоры ни к чему не привели благодаря упорству горцев. Не довольствуясь тем, что ими запрошена огромная по здешним местам сумма, а именно десять тысяч рублей, они предъявили неслыханное по дерзости требование — выпустить на волю всех взятых нами в плен наибов, включенных Шамилем в особенный список, и выдать ему родственника аварских ханов Хаджи-Мурата.

На оба этих требования, разумеется, командующий войсками согласиться не может ни под каким видом по тем соображениям, что среди захваченных наибов есть лица, весьма для нас опасные и вредные. Что же касается выдачи Хаджи-Мурата, то если бы мы на нее решились, то этим поступком, не говоря о его вероломстве, мы возбудили бы против себя все население Аварии, пока еще нам покорное. Шамиль, желая, должно быть, понудить нас на уступки, пробовал было угрожать и прислал сказать, что если мы не примем его условий, он отрубит пленнику голову. На эту угрозу генерал Розен, в свою очередь, пообещал повесить всех взятых им в последних сражениях мюридов. На этом пока переговоры и кончились. Я выше упомянул о горце, принесшем записку Спиридова, нацарапанную им на древесной коре. Мы расспрашивали его, кто ему передал эту записку, и он объяснил, что получил он ее из рук одного русского беглого, который велел ее снести в штаб-квартиру. О Спиридове этот дезертир по имени Иван рассказывал горцу для сообщения сего нам, что судьба его жестокая. Сидит он в яме и терпит всякие мучительства со стороны горцев: побои, холод и голод. Впрочем, сие нам не новость, ибо всем нам хорошо известно зверство татар и их дурное с пленниками обращение. Никаких других сведений от татарина мы добиться не могли и отпустили его, наградив деньгами и пообещав дать вдвое, если он принесет нам какие-нибудь новые, интересные и важные сведения о нашем друге. Он пообещал, но с тех пор о нем нет никаких известий.

Вот все, что могу сообщить вашему сиятельству, а за сим, пожелав вам всякого благополучия и в делах ваших скорого успеха, остаюсь вашего сиятельства всепокорнейший слуга, Иван Макарович Колосов, поручик N-ского пехотного полка".

В конце письма стояло название местечка, где расположена была штаб-квартира.

Елена Владимировна два раза со вниманием прочла письмо Колосова. Оно ее испугало и ошеломило главным образом вследствие ее совершенного незнакомства с условиями той жизни, откуда пришло теперь это неожиданное известие. Она не могла вполне ясно представить себе, как это Спиридов находится в плену, о нем ведутся переговоры и в то же время его держат в какой-то яме. Отчего, если известно, где именно, в каком ауле он находится, не пошлют войска, ну, полк там, что ли, пушек и не освободят его? Разве это так трудно? Она этого не могла никак понять.

"Черкесы", как их называли в то время в Петербурге, представлялись ей чем-то вроде разбойников, которых только потому не переловят всех, что они умеют ловко скрываться в своих недоступных горах, куда трудно проникать войскам. Не понимала она также и того, почему нельзя было отдать за освобождение Спиридова каких-то там наибов и мюридов, наверно, каких-нибудь жалких оборванцев, которых можно при желании снова забрать сколько угодно. Еще меньше было для нее понятным, отчего выдача Шамилю какого-то там Хаджи-Мурата может повлечь за собою восстание уже замиренных черкесов.