На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою
Шрифт:
— Не на чем, ваше сиятельство, это какие же хлопоты. Скажите слово — умрем за вас, а не только что. Да еще позвольте доложить, я тут двух сторожей нанял, чтобы дом караулить. Солдаты отставные. Народ, кажись, надежный. У одного, правда, ноги нет, на деревяшке ходит, но только мне думается, это ничего, потому что из себя детина во какой здоровый, он быка сломит.
— Отлично, это даже, пожалуй, и лучше, если без ноги, — улыбнулась княгиня, — потому что в случае, если на дом разбойники нападут, он на деревяшке бежать не пустится.
— Какие тут разбойники! Разбойники в горах да по дорогам, а здесь, говорят, тихо. К тому же и мы близко, дом-то наш, где я
— Да ты о чем беспокоишься? Думаешь, может быть, что я боюсь оставаться одна в доме с Дуняшей? Вот вздор какой! Иди, иди с Богом, я хочу спать ложиться.
На другой день княгиня проснулась довольно рано. Радостное чувство охватило ее при пробуждении. Яркое весеннее солнце ласково бросало сквозь спущенные занавески свои жгучие лучи. Из сада даже сквозь запертые окна доносился веселый птичий гам и лилось нежное благоуханье. Княгиня торопливо встала, накинула на плечи пеньюар и распахнула окно. Волна теплого воздуха, пропитанного ароматом распустившихся фруктовых деревьев, ласково пахнула в ее разгоревшееся во время сна личико. Прямо перед нею, на зеленой лужайке, точно осыпанная хлопьями снега, белыми душистыми цветами цвела курага вперемешку с черешнями и яблонями. Густые кусты сирени толпились подле окон, ласково протягивая свои ветви в комнату. Несколько гигантских тополей, как стройные воздушные колонны, уходили своими конусообразными вершинами в безоблачное, ярко-голубое небо. Большой чинар, как патриарх, стоял в стороне, широко раскинув свои темно-зеленые густые ветви.
Забор был сплошь закрыт густо разросшейся повителью и диким виноградником, и ничей посторонний любопытный глаз не мог проникнуть сквозь его зеленую толщу.
— Ах, как хорошо! — воскликнула княгиня, жадным взглядом любуясь окружающей природой. — Как здесь все уютно, просто и тихо…
Она несколько минут стояла у окна, жадной грудью вдыхая дивный, целительный, как бальзам, воздух. Вдруг тоскливая мысль молнией пронеслась в ее мозгу. Ей представился Спиридов в яме, голодный, одетый в рубище. Из рассказов встретившегося ей на пути одного офицера, тоже бывшего в плену у черкесов, она теперь знала, каким ужасным лишениям подвергают горцы своих пленников.
"Не странно ли, — думала Елена Владимировна, — всего каких-нибудь несколько десятков верст разделяют нас теперь, и между тем надежда на свидание так же далека, как и тогда, когда я находилась в Петербурге. Я даже не знаю, как мне известить его о своем приезде. Он и не подозревает даже, как я близко от него… Господи, неужели Ты не смилостивишься над нами и не поможешь мне освободить его?!"
Княгиня отошла от окна и в задумчивости начала ходить по комнате. Мысль ее усиленно работала. Отправляясь на Кавказ, она заранее не выработала себе никакого плана действий. Там видно будет, на месте все выяснится, решила она. Ей казалось, что стоит только ей приехать на Кавказ, как все само собой сделается. Но вот она и приехала, она живет в том самом селении, в котором всего каких-нибудь полгода жил Спиридов. Отсюда он уехал, окрыленный любовью к ней, и сюда же теперь приехала она с единственной целью выручить его из постигшей его беды. Выручить, но как? Она стоит перед наглухо запертой дверью, ключ от которой потерян, а сломать ее у нее нет сил. То же ощущение она испытывает и теперь.
"С чего же начать? С чего же начать? —
Задав себе этот вопрос, княгиня вспомнила, что у нее есть несколько рекомендательных писем к командиру того полка, в котором служил Спиридов.
"Вот к кому надо обратиться к первому", — решила она, и это решение сразу ее успокоило, выводя из томительного бездействия.
Не теряя времени, Елена Владимировна позвала горничную и, приказав ей подать почтовую бумагу и письменные принадлежности, присела у небольшого стола, стоявшего в углу, и нервным, торопливым почерком принялась писать записку Панкратьеву. От того, что ей чуть ли не в первый раз в жизни пришлось писать записку по-русски, Елена Владимировна чувствовала себя почти беспомощно. Не умея составить русские фразы, она сочиняла их сначала по-французски и затем переводила, как институтки переводят уроки. Она чувствовала, что выходит нехорошо, глупо, по-детски, и это раздражало ее.
— Господи! — с жестом отчаяния воскликнула она, разрывая уже пятый листок и принимаясь вновь за никак не дающееся ей послание. — Господи, и как только могут жить эти люди, не зная французского языка? Не понимаю…
Павел Маркович, получив записку княгини, в которой та в изысканно-учтивых выражениях просила его сообщить ей, как и когда она его может видеть, чтобы попросить советов, немного взволновался, хотя никому, даже самому себе, ни за что не признался в этом. Хотя по смыслу письма княгини выходило, будто бы она сама собирается к нему, но старику-полковнику казалось неучтивым заставлять княгиню приезжать первой к человеку вдовому.
— Ну, если бы еще жена была жива, тогда ничего, вроде как бы к жене с визитом, а теперь неудобно. Необходимо мне ехать к ней. Поеду.
Решив этот вопрос сразу и бесповоротно, полковник сильно озаботился, в какой форме ему ехать. Запросто — не сочтет ли за пренебрежение, а в официальной, визитной выходит как будто и смешно: "За два дома визитную форму надевай. Нет, поеду запросто. Если умная — не осудит, а окажется дура — черт с ней, не детей крестить".
Таким образом, и этот вопрос был решен, и полковник стал собираться к Двоекуровой, которая почему-то представлялась ему надутой, важной, с презрительнохолодной усмешкой на гордом лице. Чтобы не ехать одному и не оставаться с княгиней с глазу на глаз, что повлекло бы, он это знал вперед, к некоторому смущению с его стороны, Панкратьев надумал было взять с собою дочь.
— Она у меня хоть в институте всего только четыре года пробыла, до смерти покойницы-жены, но все больше моего знает, как с этими аристократками обращаться. При ней мне куда удобнее будет.
Он уже хотел позвать Аню и попросить ее одеваться, чтобы ехать с визитом к княгине, как вдруг новая мысль осенила его голову: "А не выйдет ли это похоже на то, будто я свою дочь к ней на поклон привез? Еще как-то она нас примет… Нет, Бог с ней, еду один".
Решив таким образом, полковник сразу успокоился, ему даже смешным показалось его волнение.
"Точно молодой прапорщик какой-нибудь, — подумал он про себя, — на завалы хаживал, спокойней спокойного был, а тут бабенки испугался. Правда, кабы простая, своя, а то ведь эти аристократки критиканки, насмешницы. Чуть что, сейчас осудят, не так встал, не так сел, знаю я их".
Добрый полковник в глубине своей доброй души искренно верил, что он знает аристократок, наивно принимая созданный его воображением фактотум за действительность.
В ту минуту, как полковник уже приготовился выходить, в комнату вошел Колосов.