На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою

Тютчев Федор Федорович

Больше всего на Елену Владимировну произвел впечатление рассказ о "звере", может быть, от того, что случай этот произошел именно здесь, в той самой слободе, где она жила теперь.

— В то время, — рассказывал Панкратьев, — эта слободка только что начала строиться. Войска в ней было всего две роты, сотня казаков, да несколько десятков добровольных поселенцев, которым тогда охотно раздавали земли, лишь бы они согласились жить тут. Между этими поселенцами находилась одна молодая женщина, жена мещанина, открывшего здесь лавочку. Хотя они были женаты уже несколько лет, но детей у них не было, и только приехав сюда, на Кавказ, молодая женщина после долгих лет страстного ожидания сделалась, наконец, матерью. Радости мужа и жены не было предела, они один перед другим нянчили своего первенца и, что называется, не могли достаточно налюбоваться на него. Мальчик рос крепкий, здоровый и обещал быть молодцом. Ему уже шел второй год, когда случилась эта самая история, о которой я вам хочу рассказать. Однажды лавочник ушел, как это с ним бывало очень часто, из дому по делам и долго

не возвращался. Наступил вечер. Жена, взяв ребенка на руки, вышла на завалинку и, усевшись там, начала поджидать возвращения мужа. Дело было по весне, ночь выдалась лунная и теплая. Убаюканная мертвой тишиной и благоуханием, доносившимся из соседнего сада, молодая женщина задремала, крепко сжимая в своих объятиях заснувшего ребенка. Кругом было пустынно; дом лавочника стоял на отлете, и от него шла тропинка в поле, мимо крепостных валов, к реке, за которой в те времена рос густой лес. Теперь его вырубили, и от него остался, как вы, может быть, успели заметить, небольшой кустарник. Крепко спит лавочница с младенцем на руках, прислонясь спиной к стене, и снится ей, будто по тропинке медленной, осторожной походкой подкрадывается ее муж. "Наверно, хочет испугать, — думает во сне молодая женщина, — пускай себе, не боюсь". Она улыбнулась и еще крепче зажмурила глаза. Тем временем муж подошел совсем близко и, осторожно протянув руки, бережно и легонько берет у нее из объятий крепко спящего сына. Молодая женщина и руки отняла: бери, мол, свое сокровище, понянчись. Вдруг пронзительный, болезненный крик раздается в тишине. Лавочница разом очнулась, оглянулась, и ледяной ужас охватил ее всю от головы до пят. Чьи-то страшные, зеленые глаза, словно две свечки, не мигая, смотрели на нее из мрака ночи.

Она вскочила. Глаза еще раз сверкнули и потухли; в то же время какая-то косматая серая туша стремительно метнулась в сторону от молодой женщины и мягко запрыгала по тропинке, волоча за собой уже безжизненное тело ребенка.

— Ой, люди добрые, помогите, зверюга, зверюга! — завопила лавочница, как безумная бросаясь вслед за неведомым похитителем.

Зверь, почуяв погоню, поскакал быстрее и через минуту скрылся из глаз рыдающей матери. Наутро посланные во все стороны солдаты у самого леса нашли обглоданные кости ребенка. С этого дня молодая мать начала задумываться, дальше — больше, и через два-три месяца сошла с ума. Однажды в припадке безумия она убежала в лес, и с тех пор о ней никто не слыхал; куда она девалась, неизвестно; по всей вероятности, ее растерзали дикие звери. Вот, матушка княгиня, какие у нас случаи бывали.

— Папа, — вмешалась Аня, — расскажи княгине про Темирязева.

— А кто это? — полюбопытствовала Елена Владимировна.

— Офицер один был, сумасброд. На пари из немирного аула девушку украл.

— Как так? Расскажите, пожалуйста! Это очень интересно.

— Не столько интересно, сколько беспутно. Не люблю я таких вот подвигов, да и никогда не любил. В сраженье, конечно, о своей шкуре задумываться не приходится, там жизнь не твоя, государева. Придет такое дело, умирать — умирай. Умирай с честью, с радостью, как подобает верному сыну отечества и русскому воину, но ради забавы или пустого бахвальства голову свою под нож подставлять, вот как этот Темирязев, по-моему, не геройство, а глупость. Мальчишеская выходка, и больше ничего.

— Ну, это вы, полковник, — обиженным тоном вмешался Колосов, — чересчур строго. Даже грешно говорить так про таких людей, как Темирязев. Они своими, как вы изволите выражаться, глупостями дух кавказской армии создали, славу ее упрочили…

— Что? Повтори-ка, что ты тут мелешь? — напустился на Ивана Макаровича неожиданно вспыливший полковник. — Дух армии создали, славу ее упрочили! — передразнил он Колосова. — Ах, вы, сосунки эдакие! Это Темирязевы-то там разные, мальчишки, шалопаи, которым своя голова дешевле алтына, дух армии создавали своими дурачествами, так ты думаешь? Ну, это, брат, шалишь, мелко плаваешь. Не Темирязевым и ему подобными создалась наша славная Кавказская армия, а создала ее война беспрерывная. Да-с, война. Еще при Петре Великом наши войска тут хаживали, с персами бились. При матушке Екатерине, при покойном императоре Александре Благословенном, дай Бог ему царство небесное, кровь русская лилась и до сих пор льется… Я еще молодым офицером был, когда сам слышал, как генерал Филипп Осипович Наумочи на чей-то вопрос: куда направить обоз и санитаров в случае отступления, громко и отчетливо отвечал: "Господа, отечество содержит нас для того единственно, чтобы мы поражали неприятеля, это единственная наша обязанность и забота. О том, куда отступать, пусть позаботятся враги, а мы должны думать единственно лишь о наступлении". Впоследствии эти дивные слова нашего храброго начальника были помещены в приказе войскам в назидание потомству. Так вот, милостивый государь мой, чем, на каких примерах воспиталась Кавказская доблестная армия, а не увозом черкешенок.

— А вы, полковник, все-таки же расскажите, — попросила Двоекурова, — и про эту историю. Вы так хорошо рассказываете.

— Да я что ж, если хотите, с удовольствием, — согласился Павел Маркович, польщенный похвалой княгини. — Только, опять же повторю, на мой взгляд, вся эта история — одна лишь безрассудная шалость, за которую Темирязева следовало бы на месяц на гауптвахту посадить, а вместо того его разные сморчки в наши учителя да воспитатели записывают.

Сказав это, Павел Маркович покосился в сторону Колосова, но так как тот ничего на это не возразил, то он сейчас же успокоился и с видимым удовольствием принялся рассказывать.

—

Были у нас в полку два приятеля, оба здешние уроженцы. Один грузинский князек Нико Маммулашвили, а другой — русский, родившийся на Кавказе, сын офицера, по фамилии Темирязев. Оба были, как говорят у нас, головорезы первого сорта, каких только штук ни выделывали один перед другим. Отколет князь Нико коленце, смотришь, через несколько дней Темирязев еще того пуще, и так далее. Удивляться надо было, как только их Бог милует и живы они остаются. Бедны они были оба, как церковные мыши, всего имущества у каждого: конь с седлом, бурка, шашка да кинжал — вот и все. Черкески носили рваные, папахи потертые, как и подобает истым джигитам, но из себя, надо сказать правду, оба красавца. Князь, как грузину и полагается, был брюнет, черноглазый, носатый, стройный, небольшого роста. Темирязев, напротив — блондин, высокий, плечистый, крепко сложенный, словом, крупных размеров парень. Жили себе да поживали наши молодцы, вытворяли всякие шалости, пока не вздумалось князю Нико, неведомо для какой надобности, жениться. Стояли мы в ту пору временно в Алазани; там же жил один богатющий и гордый-распрегордый грузинский князь. У этого князя было две дочери. Старшая уже была просватана, тоже за грузинского князя, а младшая — подростком бегала, лет четырнадцати, не больше. Вот и втемяшилось нашему Нико жениться на ней. Свататься он не посмел, родовитый богач-князь, отец ни за что бы не отдал за него, голяка, свою дочь, к тому же у старика уже был жених на примете, хоть и не объявленный. Подумал, подумал наш Нико, да в одну прекрасную ночь, подобрав подходящую компанию, прокрался к замку старого князя и какими-то там судьбами, Бог один его ведает, ухитрился выкрасть девчонку. Выкрал, да в первое же ближайшее селение. Захватил врасплох попа, грузин тоже, приставил кинжал к горлу: "Венчай, шени чири мэ, или я табэ зарежу". Ну, поп, делать нечего, повенчал. Может быть, это и не так было, а с обоюдного согласия за хорошие деньги, но, по крайней мере, поп так рассказывал. Впрочем, иначе ему и говорить нельзя было, потому что, если бы князь отец доведался, что он венчал его дочь своею охотою, он бы ему голову отсек. Так ли, иначе ли, но только к нам в полк князь Нико прискакал с женой, уже обвенчанный по закону, и ничего с этим нельзя было поделать. Оставалось одно: нескольким офицерам-товарищам ехать в замок отца парламентерами, вымаливать прощение беспутному князю Нико. Так и сделали. Долго ломался взбешенный старик, кричал, топал ногами и заочно осыпал Нико отборнейшей бранью, но в конце концов утихомирился и велел передать, что он прощает Нико и зовет к себе на поклон и с молодою женой. Нико тотчас же поехал и, как быть должно, покорно упал на колени перед старым князем.

— Вставай, собачья душа, — довольно милостиво изрек князь, тронутый такой покорностью, — что сделано, то сделано. Однако счастлив твой Бог, что я ошибся дорогой и не по тому следу погоню погнал. Попадись ты мне тогда, вот тебе крест, приказал бы с живого кожу содрать. Такое мое решение было.

Вернувшись от тестя, князь Нико на радостях задал пир горой, приглашены были все офицеры полка, и попойка продолжалась три дня. В числе гостей был, разумеется, и Темирязев. Вот князю Нико и пришло на ум похвалиться перед другом: смотри, дескать, какую штуку удрал, почище всех прежних. Из-под кинжала жену себе раздобыл.

Выслушал Темирязев хвастливую речь князя, нахмурился и говорит:

— Молодец ты, брат Нико, про то и говорить нечего, но уж не слишком ли ты хвастаешь своим молодечеством? На мой взгляд, тут никакого особенного удальства не было. Подумай сам, невесту свою ты украл на своей земле, кроме князя-отца кругом никаких иных врагов у тебя не было, напротив, скорей на помощь мог рассчитывать, чем на нападение, наконец, — при этом он загадочно улыбнулся, — хоть старый князь и божится теперь, что если бы ты ему попался, он содрал бы с тебя кожу, но я этому плохо верю. Не забудь, Нико, он имел дело с русским офицером, а за убийство русского офицера несдобровать, хотя бы и князю. Поверь, друг. И попался бы ты князю, особенной беды тебе не было бы, самое большое, исполосовал бы он тебя плетью и затем отпустил бы на все стороны. Другое дело, ежели бы ты удумал в горы поехать и у немирных чеченцев девушку выкрал, вот тогда я бы первый перед тобой шапку снял и первеющим джигитом признал. А теперь, повторяю, не за что.

Побледнел князь Нико, вскочил, дрожит от ярости, глазами сверкает, зубами щелкает. Словом, осатанел человек.

— Это ты от зависти говоришь! — закричал он не своим голосом. — Тебе и такого подвига не сделать.

— Будто бы? — усмехнулся Темирязев. — А хочешь, я и взаправду тебе чеченку привезу, да не откуда-нибудь, а из самых Гимров, где сейчас, по слухам, Кази-мулла живет?

— Хвастаешь! — заревел князь. — На что хочешь пари держу; привези чеченку, я тебе все, что мне дорогого есть, отдам, шашку свою отдам, коня отдам, да что говорить, жену молодую — и ту отдам. Слышишь? Ну, а если не привезешь, что мне с тебя взять?

— Твое дело, придумай.

— Да и думать нечего, у тебя нет ничего. Вот разве нос тебе отрежу.

— Ладно, и на то согласен, — засмеялся Темирязев. — Итак, по рукам: если я тебе чеченку привезу, — ты мне жену свою отдашь, а с пустыми руками приеду — нос отрежь. Только смотри, помни уговор. Слово, сам знаешь, жизни дороже.

— И ты помни, я не отступлюсь, но и тебя не помилую, хоть и друзья мы с тобой.

— Были, пока ты не женился, — холодно отвечал Темирязев, — теперь мы с тобой по разным дорогам пошли. Уговаривал я тебя, князь, не женись, — не послушался. Ну а теперь ау, вольный сокол петуху не товарищ, обзавелся наседкой — расти цыплят да жир нагуливай. Прощай.