На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою
Шрифт:
— Да, с этой точки зрения вы, пожалуй, правы, — задумчиво произнес Панкратьев, — но, с другой стороны, как вспомнишь об этих аульных экспедициях, о женщинах, зарезывающих своих младенцев и затем бросающихся в пропасть, об умирающих под ударами прикладов стариках, о несчастных наших раненых, изнывающих в лазаретах, об ограбленных станицах, уведенных в Турцию на продажу русских девушках и детях, невольно душа мира запросит.
— Это что и говорить, — согласился войсковой старшина, — а только и без войны одурь возьмет, особенно нашего брата казака: народ вольный, лихой, с бабами на печи прохлаждаться не любит, что ему без войны
— Пожалуй, и так, — согласился Панкратьев. — Однако, что ж это мы болтать болтаем, а стаканы давным-давно рассохлись? Прошу, господа, за боевую славу нашей доблестной кавказской армии, ура ей!
— Ур-ра! — помолодевшими голосами крикнули старики, залпом осушая свои стаканы.
На мгновенье их мощный возглас покрыл музыку.
— Старички-то наши раскутились, — звонко рассмеялась Аня, — а всему заводчик папа, наверно, он до сих пор джигит, ни в чем молодому не уступит.
По окончании ужина, сопровождавшегося, по кавказскому обычаю, пением Мравал Джамиер и шутливыми тостами тамады и затянувшегося до поздней ночи, большинство гостей собралось домой; в том числе был и Колосов. После разговора его с Аней, так сильно его расстроившего, он уже не мог попасть в свою колею, был мрачен, рассеян, за ужином почти ничего не ел, а только угрюмо пил стакан за стаканом кахетинское, от чего под конец порядочно захмелел.
С Аней он больше не разговаривал, и как только гости поднялись от стола, Иван Макарович незаметно вышел, велел разыскать своего денщика и в сопровождении его неторопливо побрел домой. К Спиридову он идти не захотел. Его манила постель и отдых.
Домик, где жил Иван Макарович, находился в слободке, почти за крепостью, под самыми крепостными валами. Место было глухое. За невысокими каменными заборами, тянувшимися с правой и с левой стороны улицы, темнели густые заросли фруктовых садов, в глубине которых, окруженные густой зеленью, мирно спали небольшие мазанки, принадлежавшие отставным офицерам, вдовам на пенсии и зажиточным солдатским семьям.
Ночь была темная, безлунная и к тому же облачная. Слабый свет фонаря едва освещал дорогу, кругом было тихо, как в могиле.
Но вот и дом. В крайнем окне, сквозь щели припертой ставни, слабо пробивается луч красноватого света от зажженной в хозяйской комнате лампады.
Оставалось пройти всего каких-нибудь несколько шагов, как вдруг, где-то совсем подле, что-то зашуршало, раздался звук, подобный тому, как будто со стены соскочила большая кошка.
Почему-то
— Что это такое? — произнес Колосов, наклоняясь к самому лицу солдата и пристально всматриваясь в окружающий мрак.
— Не могу знать, ваше благородие, — едва слышно отвечал солдат, и Колосов по тону его голоса почувствовал, что и он почему-то струсил.
— А ну-ка, посвети, — так же тихо произнес Иван Макарович. Потап поднял фонарь высоко над головой, осветив этим себя и стоявшего с ним рядом офицера… В то же мгновенье прямо перед ними, в сгустившемся мраке ярко вспыхнуло короткое пламя, загремел выстрел, за ним следом другой, Иван Макарович почувствовал, как его грудь немного пониже плеча словно что обожгло, он слегка вскрикнул, взмахнул руками и медленно опустился на землю подле распростертого лицом вниз Потапа. Покатившийся по земле фонарь слабо звякнул и погас. В то же мгновенье среди вновь наступившей тишины ночи раздались заунывные, гнусливые звуки, похожие на вой: "Ля-иль-Алла-иль-Алла-Магомет-Рассул Алла", — протяжно провыл чей-то хриплый, торжествующий голос и замер.
Рассветало. Павел Маркович, разбуженный денщиком, сидел в одном белье на диване своего кабинета, куда он впопыхах выбежал из спальни, и с встревоженным видом слушал доклад казачьего урядника, бывшего в ночном патруле.
В эту минуту в комнату торопливой походкой вошел майор Балкашин, живший по соседству.
— Слушай, что это такое! — воскликнул он с порога. — Неужели правда? Я только собирался ложиться спать, прибегает денщик, говорит: подпоручика Колосова убили. Я, знаешь, в первую минуту не поверил. Каким это образом? Кто?
— Ничего еще не известно. Вот он, — Панкратьев показал на урядника, — рассказывает, что под утро на крепостном валу услышал выстрел, поднял тревогу; прибежал патруль и нашел обоих на земле. Денщик убит наповал, а Иван Макарович, как подымали, был жив… Не знаю, как теперь, думаю идти посмотреть.
— И я с вами… А ведь это, пожалуй, абреки? А как вы думаете?
— Весьма возможно. Но ведь дерзость-то какая! В самой слободке, в нескольких шагах от крепостного вала… Давно не было в наших местах ничего подобного.
— Мало ли что не было, а теперь будет. И не то еще будет, помяните мое слово, недаром у них Шамиль-то завелся, он сумеет их разжечь еще получше, чем сам Кази-Мулла. Беда, как опять разгорится "газават" и все племена сомкнутся воедино: такие дела пойдут, упаси Боже.
— Д-да, это так, — раздумчиво произнес Панкратьев. — Опять начинается и Бог весть когда кончится; много крови прольется по линии, а у нас, на беду, большинство постов и крепостиц словно избушки на курьих ножках, баба подолом сметет.
— И не говори! Вот и моя крепость, куда я комендантом назначен, тоже едва стоит. Недаром "Угрюмой" называется.
— Ну, твоя-то еще слава Богу, я ее знаю, там только кое-что поисправить надо да снарядами запастись, и тогда хоть от самого шаха персидского отсиживайся. Кстати, ты когда же идешь? Сегодня?
— Хотел было сегодня и уже все готово, но теперь думаю подождать денек, выждать, что будет.
— Подожди, конечно, — едва дрогнувшим голосом произнес Павел Маркович, — мало ли что… — Он замолчал и, моргнув бровью, начал торопливо одеваться.