На службе Отечеству
Шрифт:
– Мы донесем вас, товарищ полковник! Я уже и способ придумал.
– Я выбежал из комнаты и возвратился с толстой палкой, которую приметил еще раньше.
– Мы с лейтенантом держим эту палку, вы, товарищ полковник, садитесь на нее и руками обхватываете наши плечи...
– Да куда вам, доходягам, - огорченно машет рукой полковник, - сами еле на ногах держитесь. Оставьте меня, сынки, спасайтесь. Я свое отвоевал.
Искренне возмущенные, мы наперебой упрекаем полковника, что он толкает нас нарушить закон товарищества.
–
Помогаем ему одеться, обрубки ног кутаем в одеяла. Больших трудов стоило нам усадить грузного полковника на палку. Когда мы подняли его, шею пронзила такая острая боль, что я пошатнулся и с трудом удержал палку. Лицо лейтенанта тоже дрогнуло от боли.
И начался мучительный путь.
Ноги скользят по крупной гальке, каждый шаг вызывает боль. Пройдя сто метров, мы останавливаемся, сажаем полковника на гальку и в изнеможении ложимся рядом. Когда до корабля осталось каких-нибудь триста метров, я почувствовал, что рана на шее открылась. "Только бы не упасть, только бы успеть!" Мы одолели еще сотню метров, когда я от дикой боли покачнулся и потерял сознание. Придя в себя, увидел взволнованное лицо полковника.
– Как чувствуешь себя, сынок?
– участливо спросил он, встретив мой взгляд.
– Ничего, - попытался я улыбнуться.
– Проклятая рана подвела. Сейчас пойдем дальше.
– Нет, ты уж лежи!
– Полковник решительно пресек мою попытку подняться.
– Сейчас лейтенант приведет кого-нибудь на помощь.
Вскоре прибежали лейтенант и четыре матроса. Двое подхватили полковника, другие попытались взять на руки меня. Я решительно воспротивился и двинулся следом за полковником, поддерживаемый матросами.
Когда мы поднялись на палубу, к нам подошел рослый моряк и распорядился отнести полковника в корабельный лазарет. Полковник, притянув нас к себе, взволнованно сказал:
– Спасибо, сынки, желаю вам дожить до победы. Оглядевшись вокруг, мы увидели, что корабль до отказа забит людьми и техникой. Видя, что мы сиротливо оглядываемся, к нам подошел худенький матрос и предложил проводить в трюм, где разместились легкораненые. Мы чувствовали, что без перевязки не выдержим перехода. Обняв матроса рукой за плечо, я доверительно шепнул ему, что у меня и моего товарища открылись раны, и спросил, нельзя ли здесь, на корабле, сделать нам перевязку.
– Конечно, можно!
– воскликнул матрос.
– Идемте в лазарет. Он подвел нас к двери, приоткрыл ее. Мы увидели просторную, хорошо освещенную каюту. Над операционным столом склонился молодой врач. Не поднимая головы, он что-то тихо сказал своим помощникам. Матрос закрыл дверь.
Через некоторое время из каюты осторожно вывели моряка с перебинтованной грудью. Один из помощников корабельного врача выбежал вслед за раненым.
– Возьми, Федор, осколок фашистский на память, - предложил он.
–
– спросил он удивленно.
Выслушав сопровождавшего нас матроса, он распахнул дверь:
– Заходите, пожалуйста.
Нам помогли раздеться. Когда с меня стянули гимнастерку и нательную рубашку, обнажилось левое плечо, покрытое свежими кровавыми потеками, тянувшимися из-под бинта на шее. Стараясь причинить мне меньше боли, один из помощников врача осторожно снял насквозь промокший бинт и стал смывать следы крови вокруг раны.
– Как же это вы умудрились разорвать шов?
– недовольно покачал головой врач.
Выслушав объяснение, он понимающе кивнул:
– Неудивительно, что шов разошелся...
Когда новые швы были наложены, а раны перевязаны, врач устало сказал своим помощникам:
– Теперь в награду за испытания, выдержанные этими ребятами, выделим им из наших скромных запасов по пятьдесят граммов спирта.
– Он дружески подмигнул нам: - Сейчас это для вас будет лучшим лекарством.
Терпеливо ожидавший нас у двери матрос предложил:
– Пойдемте, покажу вход в трюм, там вам будет теплее.
Осторожно спускаемся вниз. Где-то тускло светит лампочка. Повсюду плотными рядами лежат раненые. После дневного света чувствуем себя ослепшими и в нерешительности стоим у лестницы.
– Проходите, товарищи, в противоположный угол, - доносится прокуренный голос какого-то доброжелателя, - там свернут канат, на нем и устроитесь. Больше свободных мест нет.
Раненые лежат так плотно, что, передвигаясь, мы не можем не задеть кого-нибудь. Послышались стоны, возмущенные крики. Осыпаемые ругательствами, наконец натыкаемся на плотно свернутый канат. Подложив под себя шинели, в изнеможении растягиваемся на нем.
Невыносимо душно. Я весь в липком поту. Краем гимнастерки вытираю лоб, нос. Страшно хочется пить. Лейтенант что-то бормочет.
– Ты не спишь, Семен?
– спрашиваю я.
– Одна тысяча сто тридцать шесть дьяволов фашистам, - несется в ответ.
– Одна тысяча сто тридцать семь дьяволов фашистам...
– Прервав свой странный счет, Семен поясняет: - Отвлекаю себя таким образом... успокаивает.
– И на каком же количестве дьяволов ты успокоишься?
– Не знаю, - неуверенно отвечает Семен, - пока не усну...
Однако ни ему, ни мне уснуть не удается. Не выдержав, лейтенант поднимается и решительно заявляет:
– Ты, Саша, как хочешь, а я выбираюсь наверх.
Снова сопровождаемые недовольными возгласами, пробираемся к выходу. С трудом выползаем на палубу и, сделав несколько глубоких вдохов, пьянеем от холодного морского воздуха. Долго стоим, прислонившись к металлической обшивке надстройки, потом, шатаясь, словно пьяные, медленно подходим к матросам и просим принести воды.
– Сейчас, братки!