На службе Отечеству
Шрифт:
– Неважно на сколько, главное - опоздали, - настаивает интендант.
– А вы знаете, сколько работают командиры?
– сдерживая гнев, спросил Васильев.
– За четыре дня они должны принять, одеть и обуть, разместить и накормить полторы тысячи человек! Им нелегко выкроить время не только на столовую, но и на сон. А вы... о распорядке работы столовой печетесь. Забываете, что время военное...
– Почему вы два часа не отпускали работников столовой домой?
– прервал Васильева полковник.
– А что было делать?
– удивленно пожал плечами
– Командиры уличили работников столовой в жульничестве и потребовали объяснения у заведующей. Претензии командиров обоснованны. Я попросил заведующую выйти в зал, но она через официантку сообщила, что спешит домой. Тогда я и приказал закрыть все выходы из столовой. Вот и весь "инцидент", товарищ полковник. Начальнику военторга, вместо того чтобы жаловаться, следовало бы навести порядок в своем хозяйстве.
– Политрук прав, - укоризненно бросает полковник покрасневшему интенданту.
– Наведите порядок, пока не поздно. А вам, - поворачивается к Васильеву, - запрещаю вмешиваться в работу столовой. Если работа не улучшится, доложите мне...
– Не смогу, - бурчит Васильев, - завтра выезжаю с эшелоном.
– Неужели готовы к отправке? А ну, лейтенант, докладывайте. Выслушав, воскликнул: - Вы хоть и "террористы", но молодцы! Завтра в десять буду смотреть ваш батальон.
Выйдя на улицу, Васильев полной грудью вдохнул холодный воздух.
– Фу, кажется, пронесло! А я, признаться, опасался, что влетит мне от начальника гарнизона по первое число.
– Если хотите благополучно доехать до фронта, не ввязывайтесь больше в подобные истории.
– Ладно, не буду, - усмехается комиссар.
Вторая половина дня и вечер промелькнули в хлопотах. Вечером, когда все вопросы были решены, Васильев пробасил:
– А теперь, братцы, можно попрощаться с городом.
– Мне бы только до койки добраться, - жалобно простонал Улитин, растирая поясницу.
На следующий день после смотра и обеда батальон начал погрузку. Мы с комиссаром зашли к коменданту вокзала, чтобы получить документы. Выслушав его добрые напутствия, поворачиваюсь к выходу. И вдруг меня зашатало, словно пьяного. Если бы не могучие руки Васильева, наверное, упал бы, ноги словно чугунные.
– Что с тобой, командир? Что случилось?
– участливо рокочет над ухом комиссар.
Пересилив внезапный приступ головокружения, решительно шагаю к выходу, бросаю на ходу:
– Переутомился, видно, без сна, вот высплюсь в вагоне, и все будет в порядке.
Однако до вагона добираюсь с трудом. Подняться в теплушку не хватает сил. Васильев, заметив мое нерешительное топтание перед вагоном, подхватывает меня на руки и, подтолкнув вверх, кричит:
– Принимайте командира!
Мне помогают десятки рук. Влетев в теплушку, чувствую новый приступ слабости, шагаю к нарам и валюсь на них, не раздеваясь. Меня знобит.
С этого момента в памяти сохранились лишь отдельные эпизоды: словно во сне слышу рокочущий бас Васильева: "Командир, вставай, покушай горяченького". Но я не могу пошевелить ни рукой, ни ногой. Язык не повинуется.
На какой-то станции меня бережно поднимают с нар и выносят из теплушки. Вдохнув холодного воздуха, прихожу в себя, с удивлением оглядываюсь вокруг и, устыдившись, что меня, словно дряхлого старика, поддерживают под руки, делаю попытку освободиться и идти самостоятельно, но тут же падаю на руки товарищей. Поддерживаемый с обеих сторон, вхожу в какое-то душное помещение, пропахшее лекарствами. Нас встречает худенький старичок с бородкой клинышком и в пенсне. Старичок пристально всматривается в мое лицо и встревоженно замечает:
– Да он у вас в бреду, бедняга. Раздевайте, посмотрим.
Старичок долго осматривает меня, потом устало опускается на стул.
– Что с ним, доктор?
Оглушительный бас Васильева заполняет небольшую комнату. Старичок виновато разводит руками:
– Какой я тебе доктор, я всего-навсего фельдшер.
– И делает неопровержимый по своей гениальной простоте вывод: - А товарищ ваш болен.
– Это и дураку понятно, - сердится Васильев.
– Чем болен-то?
– Жар у него, простудился, наверное. Я дам вам жаропонижающие лекарства, давайте по одному порошку три раза в день: может, пройдет само собой в дороге.
Меня заставляют открыть рот, и старичок высыпает в него содержимое порошка, льет из стакана воду. Захлебываясь, глотаю ее вместе с лекарством. Прихватив оставшиеся порошки, Васильев несет меня к теплушке, укладывает на нары. Под мерный стук колес снова впадаю в забытье...
Очнулся в каком-то длинном коридоре на носилках. Сколько времени лежу здесь, не знаю. Рядом останавливается группа людей в белых халатах. Слышу усталый женский голос:
– Что с ним?
– Не знаем, сегодня сняли с поезда в бессознательном состоянии.
– Снимите гимнастерку и рубаху.
Женщина наклоняется. Я вижу ее покрытое тонкой сеткой морщин измученное лицо. Она внимательно осматривает мою грудь и вдруг бледнеет. Быстро выпрямившись, отрывисто командует:
– Немедленно в изолятор. Сыпняк...
Это было последнее слово, которое я услышал. Дальше снова провал памяти.
Прихожу в сознание от оглушительного грохота: на меня что-то валится сверху. Широко раскрываю глаза и... ничего не вижу. Обжигает тревожная мысль: "Неужели ослеп?" Лежу словно в телеге, которая подпрыгивает на ухабах. Рядом кто-то жалобно причитает:
– Ах ты, господи, несчастье какое!
Вдруг в глазах светлеет. Вижу белую гладь потолка, свисающий матовый абажур. Перевожу взгляд влево и замечаю стройную фигурку в белом халате, пытающуюся приставить к стене огромный лист фанеры. Видимо, фанера закрывала разбитое окно, из которого теперь несет холодным сырым воздухом. Откуда-то издалека доносится взрыв. Над моей койкой низко склоняется девушка лет шестнадцати-семнадцати. Я вижу ее испуганные глаза. Девушка радостно вскрикивает:
– Живы, товарищ лейтенант, живы!