На снегу розовый свет...
Шрифт:
С грустью я смотрел на вздыбившийся от прикосновения нежных девичьих рук пенис. — Всё, — думал — никогда ему уже стоя на женщину не посмотреть. А лёжа — лучше уж и не высовываться. Вообще трусы нужны мужчине для того, чтобы скрывать свой провисший, как ватерпас, мужской признак. Жалок и убог он в своём отрешённом, философском состоянии.
Когда же пенис восстал и приготовился к победам и праздникам, то всякие драпировки только мешают представить его, а с ним и его владельца, в самом лучшем свете.
Вот вам не приходило в голову, почему у всех мраморных Аполлонов их самый стыд и срам обязательно
А почему нет никакого распространения в мире мужских изваяний, чтобы у них присутствовала ярко выраженная эрекция? Ведь не вопрос, что широкой публике был бы гораздо любезнее Аполлон Восставший, нежели тот же самый бог, но пребывающий в раздумьях и нерешительности.
Да всё потому, что истинный художник не жаждет сиюминутного успеха. И ему не нужен восторг этой самой «широкой» публики. Отвались у статуи приделанный ей солидный инструмент, и с ним отхлынет, отвалится и значительная часть поклонников таланта осмелевшего автора. Останется элита, избранные.
И потом — художник создаёт свои произведения для вечности. Переживёт ли статуя со своим, беззащитно выступающим скандальным предметом, землетрясение, или хотя бы один день Помпеи?
Во времена природных и исторических катаклизмов не только члены — головы на каждом шагу отваливались.
Поэтому со всех сторон удобнее — листик. Он и для элиты и для вечности.
Думал я так, а сам в это время с медсестричкой шутил, говорил ей комплименты. В той больнице у них, даже у медсестёр, очень хорошая зарплата, так что у них, видимо, входит в обязанность хихикать на шутки пациентов.
Может, я стал чересчур придирчив, и у меня правда в тот вечер получалось острить?
Но День настал. Я всё–таки думал, что произойдёт всё–таки что–нибудь, что счастливым образом изменит наметившуюся ужасную линию моей судьбы.
Но ничего не наступило.
Утречком раненько подогнали к моей кровати каталку, попросили улечься на неё в рубахе до пят и уже без трусов и — повезли.
А операционная у них почему–то на другом конце больницы. И меня провезли через все этажи, через коридоры поликлиники, где толпился в очередях народ, пришедший прямо с улицы.
Возили ли вас когда–нибудь по улице голым, хоть и в рубахе? Ощущение, я вам скажу, престранное.
Так ещё ведьм доставляли к месту казни.
Везут её через толпу в клетке, а народ глазеет. Ещё бы — впереди–то ещё — самое интересное.
Да, у меня самое интересное ещё впереди…
Вот и операционная. Сижу голой задницей на холодном столе. Идут последние приготовления. Звякают инструменты. Снуют туда–сюда медсестрички. У меня обнаружился на несколько минут досуг. Я опять шучу, читаю свои стихи. Девушки любили мои стихи. И вот я их читаю тут, в операционной:
Читаю я девушкам стихи, шучу, а сам думаю: — А вот отрежут мне сейчас яйца — и не писать мне больше стихов никогда…
Вот какая связь между строчкой, к примеру, «Я помню чудное мгновенье…» и обыкновенными мужскими яйцами? Прямая! Отрежь поэту яйца — и нет его. И не будет уже никогда стихов, которые будут пробуждать в людях добрые чувства.
Чтобы убить поэта — не обязательно целить ему в сердце.
Достаточно отрезать ему яйца.
На что буду годен я, как человек творческий, после операции? В советские времена можно было бы ещё поменять ориентацию и сочинять стихи о Родине, Партии, Ленине. Тысячи писателей и поэтов, имея полноценные яйца, заставляли себя забыть о них напрочь, чтобы издаваться миллионными тиражами в самой читающей самую поганую в мире литературу, стране…
Всё, моё время истекло.
Медсестра уже держит в руке шприц. Сейчас мне сделают укол в позвоночник, и вся нижняя половина моего тела станет нечувствительной к боли.
Место на позвоночнике замораживают аэрозолью. Теперь нужно наклониться в сторону, чтобы просвет между позвонками стал пошире. Оп–па–а-а-а! Ну, вот и славненько. Вот оно и хорошо. — А потом у меня всё опять восстановится? — Да, да, конечно.
Пока тело меня ещё слушается, укладываюсь на стол. Ноги — на подставки. Стол — подобие гинекологического кресла.