На сопках Маньчжурии
Шрифт:
— Кало-отошка-а! Пладав-ай-и!
— Мадама, лу-ука нада? Шанго лу-ука!
Семенила на маленьких ножках в гете — деревянных сандалиях на высоких подставках — китаянка с малышом в простынке за плечами. Притопывал в матерчатых шлёпанцах уличный цирюльник, зазывая клиентов. Стучал в медную тарелку лудильщик в грязном халате из далембы:
— Пай-яй! Па-я-и-и!
Наперебой кричали разносчики зелени и овощей:
— Леди-изда! Леди-иза-а!
— Цветока, мадама! Цветока, капитана!
— Мадама, лу-ка! Мадама, леди-иза!
Возле остановки трамвая китаец хвалил свои тонкие, как спицы, бамбуковые палочки для чистки
Скопцев припомнил утренний рассказ Варвары Акимовны. На Пристанском базаре она подошла к китайцу, выкрикивавшему: «Лыба! Лыба!». Она отвернула угол мокрой тряпки, закрывавшей корзину. «Да это же раки!» Торговец озлился: «Тебе сама дулаки!». Варвара Акимовна возмутилась: «Фу, невежда!». Китаец зашёлся в крике: «Кака не свежа-а? Кака не свежа!».
Платон Артамонович привык к крикливой разноголосой улице Харбина. Корыстная суета. Толкучка в облаках чесночного запаха и жареного лука. Даже ранним утром город полон скрипа повозок, щелканья бичей, топота деревянных сандалий, прибывающих на торги крестьян из окрестных сёл. Всё это напоминало Скопцеву давнее время, когда он с отцом бывал на ярмарках в Забайкалье.
— Тавала нада? Тавала хин хао! — наседал галантерейщик с ящиком за плечами. — Капитана, тавала холошо!
Это не было лестью или заигрыванием. Принято у восточных людей сделать приятное постороннему незнакомцу.
Выбравшись из людской толчеи на Большой проспект, Платон Артамонович, закинув за плечо сумку, припасённую для покупок, поднялся на конно-трамвайный виадук. По обе стороны перекидного моста четырёхрожковые светильники уходили к Мостовому посёлку. Посверкивали рельсы трамвая. Сизоватая дымка нависала над китайским районом Фу-Дзя-Дяном.
Пришла пора маньчжурского предосенья. Холодный ветер нёс с запада жёлтую пыль, нагонял на виадук подсохшие жёлтые листья. Скопцев поднял воротник короткого пальто, поплотнее натянул картуз и по деревянным ступеням зашагал вниз, к Диагональной улице, Навстречу попался китайский полицейский во всём жёлтом: китель, рейтузы, кобура. Лишь сапоги чёрные на высоких каблуках. Скопцев приложил два пальца к своему картузу в знак приветствия и засмеялся, сбегая на тротуар.
Однажды в сильном подпитии Скопцев остановился у склада, охраняемого китайским солдатом. Приблизившись к нему, Платон Артамонович ловким приёмом выхватил из рук часового винтовку и пошёл себе дальше. Китаец бежал следом и плакал: «Капитана, моя помилайля!». Обогнав Скопцева, бухнулся на колени: «Моя пух-пух!». Скопцев лениво протянул винтовку: «Бери, китаёза!». И великодушно принял земной поклон незадачливого караульщика. А тот лепетал: «Се-се ни! Тинь-хао!». Платон Артамонович понимал благодарственные слова и самодовольно, хмельно улыбался. «А как же «тапицземи»?» Ему было забавно знать, что китайцы обзывают русских большими носами, что в их понятии невероятное уродство.
Скопцева снарядила Варвара Акимовна на пункт снабжения русских по карточкам. В этих кварталах до 1935 года жили советские граждане, позднее отозванные в Союз, — сотрудники КВЖД. От них эмигранты узнавали вести из России. Здесь можно было приобрести большевистские газеты, журналы, книжки. Тайные осведомители контрразведки атамана Семёнова «пасли» советские кварталы и жестоко карали за симпатии к совдепам.
«В минуту жизни трудную», как поётся в уличной песенке, Скопцев подался с поклоном к «блондину с ямочками
Полковник Михайлов И. А. владел китайским языком и числился рядовым чиновником в Управлении КВЖД как подданный Маньчжоу-Ди-Го. Писал кисточкой быстро и легко. Обмахивался веером, словно знатный китайский бонза. Состоял тайным сотрудником военной миссии японцев. Организовал негласную слежку за эмигрантами, вызнавая настроение русских харбинцев…
За перекрёстком, ближе к затонам — серый особняк в два этажа. Над крыльцом свисал красно-чёрный флаг с белым кругом и чёрной свастикой. Бывал в этом доме Скопцев: приглашал «вождь» Костя Родзаевский. Их познакомил Михайлов. Когда они вышли из Управления КВЖД, «вождь» завёл речь о золоте Российской империи и намекнул, что к рукам министра финансов Михайлова прилипла доля драгоценностей.
— Ловкач!
Когда Скопцев вошёл в зал клуба, то обнаружил на стульях мужчин в чёрных косоворотках. Через края голенищ юфтевых сапог свисали складки широких штанов. На трибуне стоял Костя Родзаевский и запальчиво ораторствовал:
— Вы жалки и зависимы, сыны великой и славной России! Вы превратились в пасынков! А почему? Потому что нет нашей России! Её отняли у нас коммунисты и жиды. Помните листовку незабвенного адмирала Колчака?.. — Родзаевский отпил из стакана воды и оглянул единомышленников. — Помните его слова? Исчезла железная мощь великой страны, померкла её гордая слава. Так считал, и правильно считал, наш покойный адмирал! И последним между последними, жалким, презренным бездомным стал державный народ. На троне Великого Петра сидел подьячий Ленин, фельдмаршальский жезл старика Суворова был в руках Лейбы Бронштейна-Троцкого. Теперь державу тиранит инородец с Кавказа! Разве терпимо всё это для русского сердца? Что же, мириться с этим, русские соколы? Сидеть сложа руки и ждать погоды?..
«Совдепы облапошили меня — то святая правда», — соглашался мысленно Платон Артамонович, пристроившись тогда в заднем ряду слушателей. Стать на сторону Родзаевского он опасался. Он хорошо знал: «вождь» русских фашистов в Харбине — обыкновенный мелкий жулик и пройдоха. А каждый вор, как учили Скопцева с детства, — посягатель на чужую собственность. Разбойники не раз грабили торговца Артамона Скопцева. Молодой Платон однажды едва унёс ноги — бандиты напали на обоз с товаром.
— Мы должны помочь местным властям бороться с красными заговорщиками. Большевистская смута, как чума, перекинулась из России в Китай! — распалялся Родзаевский на трибуне.
Ушёл тогда Скопцев из клуба фашистов равнодушным к призывам «вождя». Со временем Платон Артамонович похвалил себя за предусмотрительность. Родзаевский набрал-таки добровольцев из «Российского фашистского союза». Началась заварушка между Советами и японцами. За пограничную речку Тумень-Ула, в районе Пулемётной Горки, бросили добровольцев. К концу августа 1938 года от них осталась горстка! Вахмистр Егор Усов позарился тогда на лёгкий прибыток — лёг в маньчжурскую землю без отпевания. Кто уцелел в боях, попал в герои, а не вернувшиеся были причислены к лику святых. А год назад Родзаевский с Шепуновым вкупе опять кликнули охотников. Нашлись отчаянные головы. Сунулись на острова Березовский да Константиновский, что в русле Амура, наглотались пуль: вся удача!