На сопках Маньчжурии
Шрифт:
Не было теперь ни шуму, ни криков. Люди и животные выглядели неимоверно усталыми. Казалось, вот-вот кони станут — и все остановится.
Глаза у Нины слипались, минутами она засыпала в седле.
Алешенька говорил:
— Нина, вы свалитесь, — не засыпайте!
— Да что вы, Алешенька, я не сплю. — Она снова засыпала.
Очнулась от выстрелов, шума, криков. Слева за холмы спускалось багровое солнце, справа над обозами рвалась шрапнель.
И ничто не могло остановить паники. Она была подготовлена всем: неожиданным отступлением, незнакомой трудной дорогой,
Скакали запряжки, освобожденные от зарядных ящиков, подвод, двуколок.
Имущество, провиант, огнестрельные припасы, денежные ящики — все выбрасывалось, все оставлялось.
Среди этого несущегося к северу потока, под багровыми закатными тучами, под тяжелым небом, в торопливых разрывах шрапнели Алешеньку Львовича и Нину рысью несли кони, хотя и усталые, но, как и люди, обезумевшие.
Закатное небо меркло, спускалась темнота. Спереди доносился шум, приглушенный далью, шум движения тысяч ног и колес.
— Мандаринская дорога! — крикнул Алешенька.
Они слезли у стен деревушки, потому что Нина не в состоянии была ехать дальше. Небо было звездно и холодно. Вокруг деревни и на улицах стояли подводы, кони. Люди спали всюду; сходили с подвод, коней, ложились на землю и тут же засыпали.
— Подождите, я найду для вас фанзу! — Алешенька пошел по дворам.
Свободной была только большая фанза, за столом спал офицер. Алешенька разбудил его.
— Занята под конвой главнокомандующего! — сказал офицер.
— Да ведь конвоя нет.
— Вы правы, конвоя нет.
— Надо устроить сестру милосердия.
— Отстаньте, — сказал офицер, — какие тут сестры милосердия! — Он снова заснул.
Алешенька, не споря с ним, пошел за Ниной. Он ни о чем не мог и не хотел думать, ни о том, как все это случилось, ни о том, что происходит, ни о том, что будет завтра. Он мог думать только о Нине и был счастлив, что заботится о ней.
Нина спала на земле около коней. Ему хотелось взять ее, спящую, на руки и отнести в фанзу.
Но он вздохнул, притронулся к плечу, позвал.
Нина покорно пошла за ним.
Шагали через спящих, обходили столпотворение повозок.
— Алешенька, можно спать и на улице.
— Вот сюда, еще десять шагов!
Алешенька повел девушку на хозяйскую половину. Здесь горел очаг, было жарко и дымно, китаянки возились около котла и столиков.
Хозяин сначала не хотел допустить вторжения гостей в свою семейную комнату, но, получив десять рублей, захотел. Принес ведро горячей воды, мыло, полотенце.
От пыли и мороза саднило лицо, из губ сочилась кровь, но Нина и Ивнев с наслаждением смывали грязь и вытирались суровым полотенцем.
Она села на каны рядом с детьми, одетыми в такие же костюмы, как и взрослые, с бритыми лбами, тоненькими косичками, чувствуя неправдоподобное счастье оттого, что она живет, что у нее чистое лицо, чистые руки и вокруг чисто и тепло.
Хозяин принес чайник и коробку бобового печенья.
Бобовое печенье и кипяток были невероятно вкусны. Нина пила мисочку за мисочкой. Уже сквозь сон она видела, как Алешенька и хозяин раскладывали матрасик и
Утром они опять ехали по Мандаринской дороге. Все стремилось к Телину.
Подводы, арбы прыгали и громыхали по замерзшим колеям. Шли вьючные мулы и ослы, зарядные ящики цеплялись за повозки, переворачивали и ломали их. По правой стороне дороги двигалась понтонная рота с гигантскими черными коробками, понтонов. Десятки подыхающих и подохших лошадей валялись среди всего этого потока, загромождая дорогу.
Теперь, на третий день отступления, когда опасность уже не грозила, когда уже ясно было, что японцы хотя и сомкнулись, но где-то позади, что только незначительная часть русских войск и обозов осталась в кольце, движение замедлилось. Великая физическая усталость сказывалась в вялом движении людей. Шли босиком, в онучах, в рваных валенках. Шли в папахах, фуражках и просто в башлыках, в тулупах, китайских куртках и шинелях. Не было на солдатах ни вещевых мешков, ни патронных сумок. Многие падали на дороге от усталости и засыпали, пригретые весенним солнцем. Их обходили равнодушно, спокойно. Спали на повозках, спали, сидя на конях; лошадь останавливалась, человек сползал с седла и засыпал тут же, около нее, на земле.
18
В Телине, в огромной толпе, Нина и Алешенька потеряли друг друга.
У вокзала перемешались десятки тысяч солдат. Никто не знал, где какая часть. Люди хотели есть, но огромные интендантские склады города были закрыты. Только об этом и говорили.
Пожилой офицер объяснял группе солдат, что у Телина превосходные, давно подготовленные позиции, что здесь мы встретим изнуренный авангард японцев, отступление кончилось, нужен порядок; поэтому смотрители магазинов и не могут раздавать направо и налево провиант, необходимы требования.
Но солдаты кричали, что они голодны, не ели два дня, и тогда пожилой офицер плюнул и сказал, что, в самом деле, какие тут требования и что он сейчас найдет генерала Губера и доложит ему обо всем.
Через час магазины открылись, и тысячи людей устремились к складам. Над головами, передаваемые из рук в руки, плыли караваи хлеба, мешки с сухарями, крупой, солью.
Блуждая по улицам и не находя никаких следов дивизии, Нина увидела дом под вывеской «Гостиница Полтава». С трудом пробралась она в ресторан; на полу в коридорах спали офицеры. В зале у стен спали тоже, столики были заняты. Нина стояла, смотрела — и не находила ни одного знакомого лица.
— Сестра, сестрица! Пожалуйста!
Офицер с красными, воспаленными глазами уступал ей место и говорил:
— Садитесь, я заказал, — пожалуйста, без церемоний ешьте мою порцию.
Нина села. Говорили об отступлении. Никто не понимал, почему получился хаос. Офицер, уступивший Нине место, сказал, что в их дивизии пропал весь обоз и теперь офицеры не имеют ничего, кроме того, что на них.
— Жгли всё, а на спирт рука не поднялась, — заметил Нинин сосед. — Налетел батальон, да прямо к бочкам. Пришлось звать казаков. Те в нагайки!