На сопках Маньчжурии
Шрифт:
— Ну, что? — спросила она брата.
— Блестяще, Таня!
Пришла Леночка со скрипкой.
…Леночка Лунина! На секунду он задумался о Леночке Луниной, девушке невысокого роста, с красными губами и очень белым лицом. Она была тогда в бархатной кофточке с короткими рукавами и с пестрым шарфом вокруг полной нежной шеи.
Николай взял пароконного извозчика. Барышни, как подобает, уселись на заднее сиденье, он, как подобает молодому офицеру, — на скамеечку, зажав между колен чемодан.
— К Николаевскому вокзалу, —
— К Николаевскому вокзалу!
На балконе стояла мать и смотрела на отъезжающих. Она даже помахала им платком, как будто они отправлялись очень далеко.
Поезд довез путешественников до Колпина. Мало кто сходил здесь, все стремились дальше, к мелким полустанкам, где были зеленые рощи и кудрявые леса. А здесь чернели заводские корпуса и дым над ними коптил небо.
— Идемте, идемте, — говорила Таня, — нас пока трое, по будет четверо. Две дамы, два кавалера, как во всяком порядочном обществе.
На плотине стоял молодой человек в синей косоворотке и студенческой фуражке. Казалось, его разнежили солнечный день, весеннее тепло, свежая зелень, которая пробивалась по косогорам и превращала кусты в зеленый дым. Таня толкнула Николая под руку:
— Антон!
Антон неторопливой, размеренной походкой человека, не знающего, куда себя деть, зашагал сзади, но в маленьком колпинском парке представился Николаю: «Антон Грифцов!» — и пошел с Таней под руку.
С трудом нашли они извозчика и поехали в сторону Царского Села. Они весело разговаривали о том, какой сегодня прекрасный день и как хорошо, что они выбрались на пикник. Слезли верст через семь, возле деревушки, и направились в лес. Николай нес чемодан, испытывая радостное ожидание чего-то очень важного.
Вслед за своими спутниками он пробрался через кусты, увидел на поляне два десятка людей и опустился на траву рядом с худым мужчиной, по-видимому мастеровым.
Николай отчетливо вспомнил, как он полулежал тогда в траве и слушал Грифцова.
Грифцов говорил о мировых законах и о том, что человеческое общество, как и все в мире, подчиняется им, и о тех процессах в жизни общества, которые с неизбежностью приводят его к новым формам.
Слышанное не было для Николая новостью, он многое уже знал, но то, как Грифцов ставил вопросы, какой подбирал материал, как аргументировал им, чрезвычайно увлекало.
Вдруг раздвинулись привычные рамки жизни, незыблемое перестало казаться незыблемым. Офицеры, солдаты, господа, слуги еще отчетливее чем раньше, встали в свои особые, непримиримые отношения. Но вместе с тем Логунов ощутил, что за всем этим кроется великое уважение к жизни человеческой, великой, неизменно растущей.
По поводу доклада обменивались мнениями, и Николаю стало ясно, что остальные испытывали то же, что и он. Сосед Николая неожиданно спросил его:
— Вы настоящий офицер?
— Конечно.
— Это хорошо.
Потом
Танин голосок лился над поляной. Николай ощущал гордость оттого, что он и Таня здесь и эти люди принимают его за своего. Он чувствовал радость оттого, что понимает то большое и ясное, к чему всегда стремились лучшие люди. Ему хотелось встать и сказать, что близок великий день освобождения, — но хотелось сказать особенными словами. И когда Леночка раскрыла футляр скрипки, он подумал: «Правильно, об этом лучше всего сказать музыкой».
— Только не очень громко, — предупредил Грифцов.
— Совершенно безопасно, — возразила Таня, — это не гармошка.
Грифцов засмеялся и кивнул головой.
Они оба ошиблись.
Леночка играла уже четверть часа. Она могла бы играть весь вечер и всю ночь, но раздался тонкий птичий свист. Лена опустила скрипку.
Снова раздался птичий свист, и тогда вся компания бросилась сквозь кусты.
По шуму Николай понял: там овраг.
Но он не побежал.
— Коля, Коля! — звала Таня.
— Боже мой, Коля, скорее! — шептала Леночка. Красные губы ее побледнели.
— Останьтесь со мной, — сказал Логунов. — Я офицер, я не побегу.
Леночка побледнела еще больше и подошла к нему. Минуту Таня смотрела на них, колеблясь, потом исчезла в чаще.
Логунов закурил. У ног его лежал освобожденный от листовок и брошюр чемодан. Правда, в нем еще валялось несколько бутербродов.
С трех сторон раздвинулись кусты, с трех сторон показались полицейские. Увидев на поляне офицера и барышню со скрипкой, они остолбенели, вытянулись и приложили руки к козырькам.
— В чем дело? — спросил Логунов.
— Вашскородь, — сделал три шага вперед ближайший, — так что не извольте беспокоиться… мы ищем тут…
— Да я не беспокоюсь, братец; а что вы ищете?
Полицейский молчал, хлопая глазами. Неожиданное превращение бунтовщиков в офицера парализовало все его способности.
— Так что неправильный донос, вашскородь!
— Ну, раз неправильный, так отправляйтесь по домам, — сказал Логунов, беря под руку Леночку.
Полицейские круто повернулись. Леночка тяжело дышала, прижимая к себе руку Логунова.
Логунов повел ее по тропинке. Было девять часов вечера. Золотисто-розовый свет солнца окрашивал листву. Никогда, кажется, не был так прекрасен мир. И не только потому, что рядом с Логуновым шла девушка, которая ему тогда нравилась, и не только от пережитого волнения, — хорошо еще было потому, что он сделал нечто такое, что усиливало для него и красоту рощи, и весеннего вечера, и удовольствие от симпатии талантливой девушки.