На сопках Маньчжурии
Шрифт:
В сумерки во двор вошел китаец.
Худощавый покровитель встретил его гостеприимно. Хозяин-кореец принес вареную курицу, рис и овощи. Потом пиво и чай.
Ханако лежала ничком на полу, положив голову на мешок, ни на что не обращая внимания.
Очнулась от негромкого разговора около себя. Худощавый покровитель и китаец разглядывали женщин, которые укладывались спать.
— Это мой добрый приятель Чжан Синь-фу, — сказал покровитель, — он понимает в вас толк.
— Очень хорошие, очень хорошие, — одобрил Чжан Синь-фу, и мужчины вернулись
Разговор шел о делах, связанных с войной, о больших и малых прибылях. Приятели ели и пили. Уже совсем поздно они опять подошли к женщинам, разбудили их и выстроили в ряд.
— Ну что? — говорил по-китайски худощавый покровитель. — Ведь эта всех выше, не правда ли?
Выше всех была Ханако, разговор шел о ней.
Китаец попробовал пальцем упругость плеч и бедер.
— Ну что, по рукам?
— По рукам. Но я не уступлю ни копейки. Женщина высока и стройна. Таких вы мало найдете не только в Японии, но даже и в вашем Китае.
— Вы упрямый человек, — сдаваясь, сказал Чжан Синь-фу. — Хорошо: через полчаса я вернусь с деньгами.
Чжан Синь-фу ушел.
Худощавый покровитель выпил чашку пива, притронулся палочками к остаткам курицы, подозвал Ханако и приказал собрать вещи.
— Зачем? — спросила Ханако.
Покровитель не ответил. Он не считал нужным отвечать на глупые вопросы.
Чжан Синь-фу долго не возвращался. Женщины легли спать, покровитель тоже спал. Одна Ханако сидела на котомке, держа в руках зонтик с японским солнцем, который однажды увидел Юдзо.
Китаец наконец пришел, разбудил спящего, они присели на корточки и принялись считать деньги.
— Ну что ж, — проговорил покровитель, — бери ее и уходи.
Чжаи Синь-фу встал, потер руки и мелкой походкой направился к Ханако.
— Иди, — сказал он по-китайски и потянул ее за рукав.
— Иди, иди! — крикнул худощавый покровитель. — Теперь он твой хозяин.
Ханако подхватила котомку. На минуту ей стало жутко. До сих пор она ехала со своими, ее судьба была в какой-то мере общей судьбой. А теперь? Она сделала несколько шагов и остановилась. Она хотела спросить: «Куда я должна идти?», но покровитель торопливо приказал:
— Иди, не останавливайся. Он тебя купил.
Ханако вышла вслед за китайцем.
На улице было темно. Переливались звезды. Кто-то играл жалобно и печально на корейской скрипочке. Ханако положила котомку на голову и шла, стараясь не потерять из виду китайца. Время от времени он что-то кричал хриплым призывным голосом, и она шла на этот голос.
Пришли в небольшую фанзу. Несколько человек спало на полу, на циновках, одинокий фонарик стоял на столе. Китаец взял его, поднял над головой и снова осмотрел покупку. Он осматривал девушку внимательно, спереди и сзади, покачивал головой и причмокивал.
Ханако устроилась на канах. Несмотря на духоту, ей было зябко.
Утром китаец посадил ее в арбу, запряженную коровой, и корова медленно зашагала на запад.
9
После
Частые дожди превращали дорогу то в бурлящие потоки, то в густую глину, где вязли люди, кони и колеса. Крики повозочных висели над дорогой.
У деревни Шалиньпу застряла пушка. Кони, рванув сгоряча, занесли ее в овражек, и она мертво привалилась на правое колесо, ушедшее в землю почти по ступицу.
Молоденький артиллерийский офицер, весь залепленный грязью, курил, безнадежно глядя по сторонам. Его канониры, сдвинув на затылок бескозырки, мрачно и устало курили тоже. Напротив зеленел распадок, по которому весело ревел мутный бешеный поток. Несколько солдат мыли в потоке сапоги и головы.
Пехота проходила мимо злосчастного орудия, стрелки поглядывали на измученных батарейцев, на намыленных коней.
— Где же ваши бомбардиры да фейерверкеры? — спросил мокрого, грязного фейерверкера взводный полуроты Логунова Куртеев. — Одна ваша пушка, а где вся батарея?
Фейерверкер махнул рукой:
— Приказ отправились исполнять.
Артиллерийский офицер подошел к Логунову, тяжело волоча грязные сапоги:
— Господин поручик, помогите!
Попросил он уныло, — должно быть, получал неоднократные отказы. Стрелки на марше подчас с завистью и недоброжелательством относились к артиллеристам: те проезжали на конях да на передках, в то время как пехота своими ногами месила грязь. Иные, может быть, даже с удовольствием смотрели на застрявшую пушку: «Любите, мол, кататься, любите и саночки возить!» Но когда Логунов, оглядевшись в поисках штабс-капитана Шапкина, чтобы доложить ему о просьбе артиллериста, и, не найдя его, приказал вытащить пушку, стрелки с готовностью бросились вниз.
Все оживилось вокруг пушки. Канониры и стрелки схватились за колеса, фейерверкеры вскочили на лошадей, лошади то бросались вперед, пытаясь рывком поднять орудие, то брали в стороны.
Пушка не двигалась.
Корж, покрытый грязью выше пояса, с закатанными по локоть рукавами, стоял рядом с ней.
— Братцы, да как же вы это ее посадили? — в сотый раз спрашивал он. — Ведь овраг… вот он, его за версту с дороги видно. Как же это вы посадили ее, матушку?
— Подводы стояли, у одной сорвался передок, стоят, уперлись друг в друга, — рассказывал бородатый фейерверкер, — ну, я и пошел в обход.
— Колья тащите! — приказал Логунов.
Куртеев с нижними чинами полез на сопку. Там рос мелкий дубняк, малопригодный для дела. Однако колья вырубили и стали подымать пушку.
— Еще немножко, еще совсем немножко, и она подастся, — торопливо уверял артиллерийский офицер, боясь, что Логунов скажет: «Ну, ничего с вашей пушкой не поделать, вросла она у вас в землю…»
Тонкие колья гнулись, пушка, казалось, еще глубже ушла в грязь. Бородатый фейерверкер страшным голосом понукал коней. Кони рвались, приседали, но брали недружно, окончательно выбившись из сил.