На сопках Маньчжурии

Далецкий Павел Леонидович

В темноте обрисовалась на коне фигура Свистунова.

— Первая рота?

— Так точно.

— Где поручик?

— Я, Павел Петрович.

Свистунов сошел с коня.

— Хороша ночь, удивительно хороша. Я, вояка, и то в такую ночь черт знает о чем думаю. Аромат какой… потяни носом. В такую ночь хорошо идти на свидание. Хаживал ты ночью на свидания?

Логунов вздохнул. На свидания с Ниной он не хаживал. Разве можно ей было сказать: «Ниночка, не ложитесь сегодня спать. Приходите ночью к старой черемухе или на берег моря». Нет, на свидания с Ниной он не хаживал. Он хаживал в Петербурге к Ботаническому саду на свидания с Леночкой Луниной. Белые ночи, тихие улицы Аптекарского острова, парочки, старые деревья, особняки

в садах… Леночка ждет его под липой. Она обнимает его, целует в губы и только тогда говорит: «Здравствуй, Коля!» Был ли он влюблен в Леночку Лунину? Да, пожалуй, был. Но как сравнить два эти чувства?

— Хаживал я на свидания, — сказал Логунов, — только давно это было, и далеко это было… точно в тридесятом царстве.

Офицеры долго шли молча. Логунову хотелось рассказать о своем разговоре с Ширинским, но сейчас, на походе, это было неудобно.

Свистунов заметил вполголоса:

— Смущает меня то, что мы поворачиваем из ущелья в ущелье, как в родном городе из улицы в улицу.

— А кто ведет?

— Сам Ширинский. Но карт по-прежнему нет. На совещании я его спросил: не выслать ли вперед охотников? «Нет, говорит, не надо. Маршрут знаю: приезжал офицер от Куропаткина и все подробно объяснил».

Равномерный гул от ног стелется по долине. В звездном свете видны темные очертания гор. Но если захочешь вглядеться в них, они расплываются, смешиваются с небом. Все кажется единым: небо, земля и даже звезды. Как всегда во время ночного перехода, враг чудится рядом, готовым к коварному нападению. Третий час пополуночи! Давно пора прийти на место!

Из темноты выступил силуэт человека с конем в поводу. По характерным вздохам Логунов узнал Шапкина.

— Беспокоит меня вот что, — шепотом заговорил Шапкин. — Идем мы без малейшей остановки, а ведь ночь, ничего не видно.

— Только что мы с Павлом Петровичем обсуждали сие. Говорят, Ширинский знает дорогу.

— Вот этого-то, господа, я не понимаю… Чтоб с этих горах ночью знать дорогу, надо родиться здесь.

Как бы в ответ на сомнения штабс-капитана впереди раздалось: «Рота, стой!»

— Рота, стой! — побежало, как огонь по сухому дереву.

— Рота, стой! — крикнул Шапкин.

Полк остановился. Усталые солдаты тут же валились на землю. Логунов, назначенный в сторожевое охранение, занял ущелье в том его месте, где оно крутым коленом поворачивало к югу.

Было совершенно тихо. Но если прислушаться — тонкий звук доносится издалека. По всей вероятности, по камням прыгает ручей. Этот мелодичный звон усыплял, а Логунов так устал, что постоянно ловил себя на том, что засыпает. Тогда он вскакивал, делал несколько сильных движений руками, шепотом окликал солдат:

— Заснул, Жилин?

— Как можно, вашбродь. Дома поспим. Курить вот охота!

— Дома покуришь.

— А я прилягу… и в самую землю.

— Что же ты тогда увидишь? Хорош стрелок в сторожевом охранении!

— Емельянов за меня, вашбродь, посмотрит один момент.

— Нет, уж этого я не разрешу.

Жилин вздыхал.

Перед рассветом потянул туман и стало зябко. Логунов в сопровождении двух солдат поднялся на сопку. Небо и земля были мутны. Поручик вглядывался в неясные контуры сопок, в мутные сизые ущелья. Озноб донимал его. Не столько озноб усталости и прохлады раннего утра, сколько озноб волнения: с минуты на минуту начнется решительный бой!

Светлело. Широко и вольно разливалось на западе сиреневое небо, обтекая острые и круглые вершины, мягкие линии седловин. А на востоке небо делалось все лазурнее, пронизываемое пурпурными, розовыми и золотыми лучами.

В течение нескольких минут Логунов не мог оторваться от этой могучей игры скрытого, подступающего огня. И за эти минуты свет над мраком восторжествовал окончательно. И когда Логунов направил бинокль на соседнюю котловину, в ней было уже настолько светло, что он отчетливо увидел скалы, замыкавшие ее на востоке, и людей, выходивших

из-за скал. Безошибочным чутьем Логунов уже знал, что это японцы. Он послал Жилина с запиской к батальонному, а сам улегся на вершине продолжать наблюдение.

Получив донесение, Свистунов поскакал к командиру полка. Ширинский с адъютантом поручиком Жуком рассматривал карту и схему, привезенные вчера Алешенькой Ивневым. Карта была неопределенная, вся в белых пятнах, ибо местность за пределами железнодорожной линии не была изучена ни до воины, ни теперь. Схема с обозначением маршрута оказалась более обстоятельной, и, выслушав объяснения поручика, Ширинский решил, что он без труда приведет полк к Двуглавой сопке, которую ему приказали занять и оборонять до последней капли крови. Приказ Куропаткина об этом был обращен лично к нему, мимо Штакельберга и Гернгросса, что чрезвычайно возвысило Ширинского в его собственных глазах. Может быть, поэтому он поторопился сказать Ивневу, что ему все понятно. Да и в самом деле, что здесь было непонятного? По дороге от Ташичао на восток… дорога вступает в сопки, три ущелья вправо — миновать, повернуть в четвертое.

— Вы считали, Станислав Викентьевич? — спрашивал он Жука.

— По пальцам, господин полковник!

Они опять склонялись над схемой.

Жук был крупный широколобый молодой человек со старообразным лицом и грустным выражением черных масленых глаз. Точно раз навсегда человек разуверился в жизни и не хочет, да и не может скрыть этого от окружающих.

Высокий, узкий в плечах, Ширинский был как-то весь узок: и лицо у него было узкое, и лоб. И губы тонкие и узкие. Но, несмотря на то что он был узок, а Жук широк, командира полка и его адъютанта сближало грустное выражение лиц. Ширинский всегда был чем-нибудь недоволен, все делалось не так, как, по его мнению, должно было делаться, и он знал об этом всегда раньше, чем дело начинали делать.

Вот и теперь получилось не так, как должно было получиться. Он отлично понял разъяснения поручика Ивнева, он и Жук внимательно следили за дорогой, очень простой. Но в результате все получилось не так, как должно было получиться.

Передним лежала на земле проклятая, действительно совершенно простая схема. Но беда была в том, что он никогда и по самой простой схеме не водил не только полк или батальон, но не ходил и сам. Он всегда был занят другими, более важными делами.

Военная служба включала в себя сотни важнейших обязанностей, из коих наиважнейшими были строевые учения, поддержание воинского порядка в казармах, в офицерском собрании и отношения с начальством. Это и являлось собственно военной службой, где таким пустякам, как умение пользоваться картой и руководить боем, не могло быть уделено внимания.

Как большинство офицеров, Ширинский не был приучен к самостоятельному мышлению, не умел собрать материал, оценить боевую обстановку и найти то решение, которое должно было привести к победе. Даже не предполагая, что все это нужно, Ширинский считал себя превосходным боевым командиром. Это его мнение о себе подкрепил генерал Драгомиров, похваливший его на маневрах. Дело касалось знаменитой полемики Драгомирова о тактике наступления. Ширинский повел полк в атаку в повзводном строю, без единого выстрела, с хором музыкантов. Новаторы утверждали, что ему следовало окопаться, что нельзя было такое пространство пройти без залегания и прикрытия. Но Ширинский с презрением произнес «самоокапывание» так, как произносил его Драгомиров, меняя несколько букв, отчего получалось нецензурное слово, и сказал, что победа решается только атакой и только штыком. Солдата нужно воспитывать как героя штыковой атаки. Это вызвало похвалу Драгомирова и сослужило Ширинскому хорошую службу. Он был на отличном счету, и даже сейчас командующий генерал-адъютант Куропаткин лично ему отдал приказ. Следовательно, он его выделил и на него надеялся. Так он и написал: «Надеюсь на ваш доблестный полк: правый фланг — особо важная позиция».