На сопках Маньчжурии

Далецкий Павел Леонидович

На следующий день после случая с царицыным подарком капитан отправился к Ширинскому.

— Никаких просьб с моей стороны и никакого дела, господин полковник, — начал он, тараща глаза и усы. — Но мое сердце солдата и офицера возмущено. Это, несомненно, растлевающее влияние знаменитого Ерохина, героя турецкой кампании.

Тогда Ширинский сидел в блиндажике и, подтянув рукава кителя, раскладывал пасьянс.

Шульга покосился на пасьянс с некоторым удивлением, потому что хотя и любил карты, но пасьянс казался ему столько же нелепым занятием, как и любовь в одиночку.

Ширинский выслушал

его со вниманием. В душе он очень обрадовался приходу капитана, понимая, что обретает в этом неприятном для него полку союзника.

— Закусите со мной, — благосклонно пригласил он.

Шульга пил с командиром полка водку и ел рыбные консервы. Вкуса он не замечал, настолько велик был подъем его духа.

— Вы заглядывайте ко мне, — при расставании говорил Ширинский. — Я хороших офицеров люблю, я прост с ними, я не чинюсь.

— Много обязан, господин полковник! — Шульга выпрямился и щелкнул каблуками.

Однако зайти сейчас в палатку к командиру полка он не посмел… С костром возился вестовой Ширинского Павлюк.

— А, Павлюк! — сказал Шульга. — Комарей собираешься изничтожать?

— Так точно, вашскабродь. — Солдат присел на корточки, не считая нужным в качестве денщика командира полка соблюдать какие-либо формы чинопочитания.

— Солома-то больно суха, — заботливо сказал капитан, — мало дымить будет. А где достали?

— Уж достали!

— А ты подбавь сырой — и отлично будет.

Должны прийти охотники. Я же не могу комарье гонять, мне надо его высокоблагородие кормить… а поручик Жук к этому с прохладцей…

— Что ж это Станислав Викентьевич… — начал было Шульга, но тут из палатки раздался голос Ширинского:

— Кто это? Капитан Шульга?

— Так точно, господин полковник.

— Заходите, капитан.

Шульга нырнул в палатку. В золотистых сумерках Ширинский лежал на бурке.

— Ну, что там у вас, капитан? — по-домашнему спросил Ширинский. — Да вы садитесь, вот хоть на этот ящик. Чертовский переход. Но сделать его можно было бы проще, будь солдаты вымуштрованы. Сверху донизу придется переделывать полк. Иные офицеры не на офицеров похожи, а на студентиков. Языку офицерскому никто не научил их. Ваш командир батальона каким-то Демосфеном представил себя. Заблудились, конечно. Черт здесь, капитан, не заблудится!

— Так точно, господин полковник. А относительно Свистунова… он в батальоне говорил так: началось генеральное сражение, а мы в нетях. Я говорю: «О чем вы беспокоитесь, Павел Петрович? Бой будет большой, резервы потребуются, мы подойдем в такой момент, когда Штакельберг в ноги поклонится за батальон, не то что за полк».

— Отличная, между прочим, мысль, капитан!

— Я говорю: «Какое нам с вами до этого дело, Павел Петрович? Наша забота — рота да батальон… чтобы все было, как говорится, в порядке, а об остальном позаботится командир полка. Слава богу, есть у нас теперь настоящий командир полка, а не барин Ерохин».

— Так и сказали?

— Честное слово!

— Да вы садитесь, капитан. Вы, между прочим, отлично сказали. Ерохин им всем головы затуманил. Вот сюда ставь, — указал Ширинский Павлюку, который, сдав костер на попечение охотников, накрыл на китайском столике ужин. — Ну, чем бог послал, капитан. Водочка русская, баночка

американская. Не люблю я американского, да ничего не поделаешь.

— Я говорю, господин полковник, Свистунову: «Не говорите мне об этом барине! Барин он был, вот кто! А мы с вами, Павел Петрович, армейские лошадки».

— Это вы тоже хорошо сказали. Именно Ерохин был в полку барином. Всех распустил, ничего не делал. Американские консервы, в сущности, ничего, правда? Но дома я бы их никогда не ел. Что-то в них есть, знаете, самое консервное. А Ерохин был барином.

— Барином, барином, господин полковник. Знаете, есть такие любвеобильные баре: мужика в лицо не видали, изволят проживать в Питере, а перед мужиком благоговеют, слезы лить готовы над его неизвестными страданиями… А все потому, что сами мужика не видали. У них управляющие имениями и прочие экономы ведут дела… И плывут такие господа на волнах всякой фантастики да ерундистики, честное слово. Поручик Логунов — тот даже дошел до того, что не имеет казенной прислуги.

Ширинский поднял брови.

— Я спрашиваю штабс-капитана Шапкина: «Что ж это, говорю, ваш поручик сам себе сапожки чистит?»

«А знаете ли, — мямлит Шапкин, — отказался». — «Суров ваш поручик, говорю, не хочет облагодетельствовать какого-нибудь Сидора Сидорчука. Тот спит и во сне видит попасть в вестовые к господину поручику, а господин поручик не дерзает его светлое высочество мужика-подлеца допустить до своих сапожек!»

Ширинский захохотал.

— Во здравие, — сказал он, поднимая рюмку.

— Так точно, господин полковник, А между прочим, это разврат, смущает умы. Мой отец, господин полковник, имел не великое имение, пустяковое… собственным трудом и потом стяжал каждую копейку; так он знал, что такое мужик. Невиданный подлец, все тянет: из леса, из огорода, с поля — и еще напакостить норовит. Жаль, в наше время не порют мужиков — как же, народ, земство! — а пороли бы, так, может быть, чему-нибудь и научили бы. «И вот нам с вами, Павел Петрович, говорю, в армии тоже черная работка. Получишь вахлака, а из него изволь сделать солдата. Ерохин что? Пал, и царствие ему небесное. Поменьше бы нам таких господ. Полковник Ширинский, говорю, — армейский труженик. На таких армия держится. Знает, как и мы с вами, почем фунт лиха». Прошу извинения, господин полковник, относительно моих суждений… вздор! Но внутренне убежден!

— Что ж, весьма достойные убеждения. Армейский труженик — это вы хорошо сказали. Этим титулом каждый офицер может гордиться. Я обтешу каждого солдата и офицера, в этом моя священная обязанность.

Голос Ширинского, на фронте перед полком неопределенный, не то тенор, не то баритон — голос, от невзрачности которого он страдал, — здесь, в палатке, за рюмкой вина был низок и даже бархатист.

— Мой брат в одном из городов Царства Польского полицеймейстером, — сказал он. — Именно в городе Седлеце. Есть такая губернская столица. Неказистая, да Варшава близко. Так в этом городе завелось гнездышко студентов и местных гимназистов. Так они, знаете ли, бомбу в брата бросили. Настоящую, мерзавцы, изготовили. Фонарный столб разворотили, а брат, слава богу, невредим. Собственноручная телеграмма от фон Плеве была с соболезнованием и поздравлением.