На сопках Маньчжурии
Шрифт:
Он выглянул в окно.
Торчинов сидел на корточках у столба и кормил сахаром остенсакенскую Леду.
Оказывается, уже давно утро!
— Торчинов! — позвал Куропаткин и, когда осетин подбежал к окну, приказал: — Немедленно соедините меня с Зарубаевым… Отступать не будем, — добавил он и улыбнулся.
— Отступать не будем, — сказал Куропаткин вошедшему в вагой Алешеньке, — напишите распоряжение Сахарову и Харкевичу остановить и вернуть все части, которые были двинуты к Хайчену.
Он посмотрел в глаза Алешеньке — они вдруг вспыхнули, наполнились недоумением, радостью —
Его сутулая фигура, рыхлая и грузная, в неизменном сером кителе, стала легче и как бы тоньше. Он прошел к телефону и крикнул:
— Николай Платонович! Ну, как вы себя чувствуете?
— Зубы разболелись, ваше высокопревосходительство, — донесся дребезжащий голос Зарубаева.
— А… зубы, зубы… По-моему, лучше когда голову рубят, чем зубы болят. Плохо слышно? Я говорю, что в таких случаях надо применять валерьянку.
— Пользую ее нещадно.
— А японцы как?
— Ни слуху ни духу, ваше высокопревосходительство.
— Хитрят, канальи. Обходных движений не наблюдалось?
— Никаких признаков!
— Вот мы им покажем! — Он помолчал. — Николай Платонович, отступать не будем. И не помышляйте. Стойте на своих рубежах. Назад ни шагу. Сейчас получите от меня письменный приказ. В самом ближайшем времени даем, как и было намечено, генеральное сражение. А затем переходим в общее наступление.
— Дай-то бог, Алексей Николаевич!
— Что, что? Не слышно.
— Говорю: дай-то бог, Алексей Николаевич.
— Верю и уповаю. Передайте войскам: отступление окончено.
Куропаткин положил трубку, повернулся, увидел Торчинова и Ивнева, увидел широкую улыбку на лице поручика и сказал, легко и весело вздыхая, как человек, преодолевший тяжелейшее препятствие:
— Так-то, Алешенька Львович, так-то!
3
Колонна двуколок во главе с доктором Петровым исчезла за горами. Нина, санитар Горшенин и повозочный Васильев остались во дворе обширного, брошенного хозяевами хутора, где Петров распорядился оборудовать перевязочный пункт.
— С ранеными доктор вернется из Мадзяпу часа через три — надо успеть все приготовить, — сказала Нина. — Нам с вами, господа, придется поработать. Нужны: колодец, котел для воды и печь.
— Колодец я нашел, — сказал Васильев. — Колодцами в этой стране я интересуюсь прежде всего.
Нина побежала к колодцу. Он был выложен камнями, поросшими зеленым мохом. Стоптанная каменная дорожка вела к нему от фанз. Сколько лет нужно было ходить по этим каменным плитам в легких китайских туфлях, чтобы так истоптать каменные плиты?! Однако воды в колодце мало.
— Как вы думаете, Горшенин, хватит?
— Кто его знает, сестрица. Если начнем обмывать всю фанзу, то не хватит.
— Зачем же всю! Каны и циновки.
— На каны и циновки хватит.
После пережитого под обстрелом в ущелье Нина долго испытывала сиротливое чувство. До этих кровавых событий она была точно хозяйкой в жизни. Она родилась, существует, думает, — все это очень важно не только для нее — для вселенной! Она, Нина, существует! Она чувствовала себя устойчивой,
…И всего только одно, одно мгновение! Только один комочек свинца!
Она была подавлена. Она шла около подвод по жесткой, раскаленной земле, закатав рукава блузки, потому что иначе невозможно было переносить жару.
Она потеряла себя. Жизнь показалась ей пустячным, некрепким явлением. И раз жизнь такая пустячная, некрепкая, легко уходящая, то стоит ли думать о ней все то, что думала Нина? Какой во всем этом смысл, если одно мгновение — и ничего нет?
Даже ее чувство к Коленьке как бы поблекло. Какую оно имеет цену, если оно подвержено случайности и может быть прервано в любую минуту?
Остановились на ночь в ущелье под отвесными скалами. Дозорные полезли наверх. Внизу было тихо, безветренно. Непрерывно, тонко и серебряно звенели цикады. Звезды, покрывавшие небо, близкие, теплые, шевелившиеся над самым ущельем, принесли ей некоторое успокоение.
Она задремала в приятной, освобождающей прохладе ночи, с удовольствием укрыв ноги одеялом.
Когда она проснулась рано утром, — и небо над ущельем было все розовое, и в тишине чудесно звенел поток, и из ущелья открылся вид на горы, окутанные нежной дымкой, — столько сил ощутила она в отдохнувшем теле, что хотя сразу же вспомнила обо всем, что было накануне, но все это показалось ей совсем слабым по сравнению с той жизнью, которую она чувствовала сейчас в себе. Смерть уже не подавляла ее, а вызывала протест и гнев.
С этим чувством она умывалась в роднике, обдавая студеной водой руки, плечи и ноги до колен. Ноги, стройные, с высокими икрами, отражаясь в воде, уходили куда-то сквозь землю, а лицо зыбилось и дрожало в струях.
— Скорее управляйтесь с гигиеной! — кричал доктор Петров, как все доктора считавший себя вправе спокойно смотреть на голые женские ноги и плечи.
С этим чувством негодования против смерти, которое не только не проходило в ней, но все усиливалось, она прибыла на хутор, выслушала указания Петрова, смотрела, как исчезали за синей зубчатой скалой подводы, и теперь принялась устраивать перевязочный пункт.
Она осмотрела самую большую фанзу, вымела ее, раскрыла настежь двери, выставила вместе с Горшениным огромные, в полстены, оконные рамы и во все уголки дома впустила чистый, горячий воздух, изгоняя тяжелый дух дыма и затхлости, пропитавший жилье.
Потом пришел Васильев и доложил, что вода кипит, и тогда она, посмотрев с сомнением на длинную юбку, подоткнула подол и раздобыла тряпку.
— Я вам помогу, — сказал Горшенин. — А Васильев будет воду кипятить.
— А разве петербургские студенты умеют мыть грязные циновки?