На Среднем Дону
Шрифт:
— Но, но! Балуй мне еще!
— К Беляеву, если что, — обернулся генерал к крылечку, где, умиротворенный тишиной и свежестью утра, следил за его сборами начальник оперотдела армии. — Поехали.
За хутором свернули к лесу. С обдонских высот ударила батарея. Разрывы пышно расцвели у самого перекрестка.
— Пристрелялись аккуратно, — ругнулся адъютант. — Мы у них как на ладони. Километров до тридцати с высот дозирают.
Не поддержанный генералом, адъютант конфузливо замолчал, стал глядеть по сторонам.
Как старость голову, так близкая осень начинала
— Как и нет войны, — не выдержал адъютант снова.
На дымной от росы лужайке, под кряжистым дубом, двое долбили лопатами неподатливую землю.
— Что у вас тут? — подъехал Павлов. Солнце заглядывало ему под козырек фуражки, заставляло жмуриться, серебрила косо подбритые виски.
— Хороним взводного, товарищ генерал, — лысоватый пехотинец воткнул лопату штыком, приналег на черен. — Утром при налете. Да так, что и хоронить нечего. Одни куски шинели.
В лесу изредка крякали разрывы. Навстречу попадались связисты, пехотинцы, саперы, тихо скрипели хорошо смазанные и подлаженные повозки. Лес жил своей скрытой фронтовой жизнью, но эта жизнь неопытному глазу была почти незаметна.
Генерал легонько помахивал махорчатой плетью. Некрупное ловкое его тело слегка покачивалось в седле. Посадка небрежная, казачья, чуть набок. Небрежность нарочитая, обманчивая.
Павлов поправился на заскрипевшем седле, вздохнул. Мысли его в это утро разлетались, как зеркальные лужицы под ударами копыт. 28 ноября прошлого года при форсировании по тонкому льду Дона под Ростовом его тяжело ранило. В армию вернулся накануне харьковских событий. Штаб обновился больше чем наполовину. Из старых кто убит, кто ранен. Война, как ветер-предзимник листву с деревьев, обдирает, грабит жизнь. И сколько в ней, этой войне, злости, насколько она многолика и жестока. За успех, за неуспех — за все расплачивайся кровью. Сейчас, после июня — июля, армия приходила в себя, участвовала в отвлекающих операциях.
Беляев уже ждал генерала и сразу повел в первый батальон. Траншея в полный профиль виляла меж деревьев, по весенним промоинам, углами выходила на свободное пространство. Неожиданно на голом месте траншея оборвалась и начиналась метров через двести.
— Там уже хозяйство Капусты, товарищ генерал.
Моложавое, без морщин лицо командарма побелело, потом посерело в скулах, камнями прокатились желваки. Не говоря ни слова, командарм полез из траншеи наверх. Беляев за ним. Немцы, наверное, не ждали такой дерзости — пулеметы их ударили с большим запозданием. Грузный, широкий в кости Беляев едва поспевал, раскрытым ртом хватал застойный в лесу воздух, перепуганно мигал выбеленными на солнце ресницами.
— Все понятно, товарищ генерал. Разрешите вернуться назад.
— Возвращайтесь. Только в тыл, в тыл, потом к себе.
Меж жилистых корневищ берестка просунул
— Завтракайте, завтракайте, — командарм снял фуражку, подставил горячему ветерку седой плотный ежик, не скрывая удивления, почмокал губами: сержант, первый номер, — детина, хоть рельсы гни на плечах, кулаки — гири пудовые. Такому, видать, солдатская норма, что слону дробина. — Как кормят? Не жалуетесь?
— Ничего, товарищ генерал. Два раза в день.
Не убирая улыбки, Павлов покачал головой: «Ловко увернулся: два раза в день».
— А немцы здорово беспокоят?
— Итальянцы теперь у нас, товарищ генерал, — сержант оглядел меловые в прозелени кручи галиевского берега, спускавшиеся к самой воде, и на широком лице расплылась добродушная улыбка: — Веселые, песенники, только дураки. «Русь, капут! — кричат. — Сдавайся!» А сами дуба дают.
— А вчера с утра заладили: «Русь! Давай выходной сегодня!»— дополнил второй номер говорливого товарища.
— Миколка Агееев. Тутошний рожак. Из-под Калача, — ласково сияя глазами, представил здоровяк щуплого паренька. — Он им выходной устроил. Я у пулемета, а он метров за тридцать с карабином охотится. Вчера троих скопытил.
— Значит, не скучаете?
— Некогда, товарищ генерал, — сержант стащил пилотку с угловатой головы, достал сунутый туда лоскут газеты, отодрал на закрутку. — Больно уж комары донимают. С воробья величиной, проклятые. Кожу на сапогах просекают.
— Ну? — искренне усомнился командарм, поддаваясь, однако, игривому настроению здоровяка-сержанта.
— Ей-богу, товарищ генерал, — вполне серьезно заверил сержант. Ясные с лукавинкой глаза зыбились смехом, губы шевелились вызывающе. — Военный комар — особый. Нос у него, что щуп у саперов. Сквозь железо достает.
— Сержант Ильичев — шутник, товарищ генерал, — облизав сохнущие губы, пояснил тучноватый майор Капуста.
— А каски почему не носите? — спросил командарм.
— Жарко. Голова потеет.
— Твои хлопцы правильно поняли момент. Побольше охотников-снайперов. На то и щука, чтоб карась не дремал, — наставлял на обратном пути командарм тяжеловатого в ходу Капусту. — А каски носить! Кормить в окопах три раза. Пусть хоть в обороне по-людски поедят. Еще узнаю такое — всех старшин ваших и хозяйственников посажу в окопы и прикажу кормить один раз в день. И баню наладь.
В землянке хлебосольного Капусты уже ждал накрытый стол. На сковородке шипела и брызгала жиром свежая рыба. На краешек стола на всякий случай поставлена «Московская».
— Богато живешь! — Командарм огляделся: в просторной землянке пол посыпан крупнозернистым речным песком и чабором, топчан застелен плащ-палаткой, в углу из снарядного ящика — шкафчик посудный. — С удобствами. — Повел носом на рыбный запах: — А это откуда чудеса такие?
— Из Дона-батюшки. Ваши знакомцы-пулеметчики надоумили всех. На ночь забрасывают в Дон какие-то там донки и переметы, а утром рыбу тянут.