На Среднем Дону
Шрифт:
— Орешков кедровых не желаете? — в вагон сунулась огромная голова в лисьем малахае. Из дремучей бороды желто блеснули лошадиные крепкие зубы. Зыркнул туда-сюда, обшарил взглядом все углы, доверчиво замигал маленькими медвежьими глазками и потише: — Медовуха есть. Жбанчик. В телеге под соломой. Тут рядом, мигом. — Огреб горстью бороду, подмигнул: — У вас, может, мыло, спички? Или шаровары, гимнастерка?
— У нас женихов, дед, хватает, а шаровары и мыло все продали, — встретил Лысенков крестьянина шуткой.
— Как хотите, —
Поезд стоял недолго. И опять под перестук колес в голове Кости сшивались в пестрый холст куски его госпитальной одиссеи.
При выписке в голову разное лезет. Выздоравливающие брали адреса сестер и врачей, хотя и те и другие знали наверняка, что писать никто из них не будет. Война выстрочит в голове новые стежки, подкинет новые хлопоты. А брали и давали.
Женя проводила его на станцию. Коричневатые влажные зрачки блестели у самых глаз — высокая. Что-то в них на дне! Чего она ждет, чего хочет в эту минуту?
Гвалт, суета не давали говорить. Паровоз старчески кашлял, никак не мог осилить длинный состав теплушек. Она стояла в толпе плачущих женщин. Губы тянулись в улыбку, а в раскосых глазах застыли слезы. Только в вагоне хватился — про адрес забыли… Она, пожалуй, нет. Стиснул в досаде зубы: «Осел! Осел!.. На меня надеялась!..»
Прибыв в Челябинск, Кленов, капитан Турецкий и еще несколько человек с утра пошли на завод. Несмотря на сизую рань, в цехе, похожем на огромный станционный зал ожидания, грохотало и гремело железо. У стен в два ряда гуськом стояли обутые в гусеницы корпуса Т-34. Над ними, визжа стальными тросами, проплывали краны с башнями на крюках. В разбронированные, обнаженные корпуса ставили моторы, коробки передач, тянули по бортам электропроводку. Черными муравьями ползали рабочие.
Перед танкистами остановился желтолицый сухой старичок, бородка клинышком, на носу очки в железной оправе. Точь-в-точь, как в кино, старый рабочий.
— Приемщики от части?
— Так точно.
— Подбрось людей, капитан.
— Много?
— Сколько можешь.
Прошли двое-трое рабочих, поздоровались чинно: «Панкрату Артемичу…».
Загорелые, свежие, сытые танкисты выгодно отличались от грязных, изголодавшихся рабочих, в большинстве подростков или стариков.
— Станки те же и площади старые, а планы вдвое, втрое, — пожаловался старик.
Во дворе стояло десятка полтора свежевыкрашенных машин, готовых к отправке.
— На обкатку, — кивнул на танки старичок. — Желает ваш механик — может прокатиться.
Километрах в пяти за городом дорога вытолкнула машину на танкодром. Кленов только удивленно языком поцокал. Живого места нет, вдоль и поперек поле исхлестано глубокими и крутыми колеями. Целые бугры срезанного гусеницами грунта, камни, пеньки.
— Ну, держись, парень! — из темного нутра танка блеснули глаза,
Новенький мотор реванул, под выхлопными трубами облаком взметнулась размолотая в пудру пыль, и «тридцатьчетверка» рванулась вперед. Чтобы не прикусить язык, Кленов стиснул зубы, вцепился в крышку люка. Ямы, пни, камни — ничего не миновали. Пару раз врезались в уцелевшие деревья. От удара — колокольный перезвон по всей машине. Во рвах Т-34 зарывался в землю по самую пушку, однако, оставляя за собой широкую вспоротую канаву, выл мотором и несся дальше. Вода, масло давно перевалили за сто, а механик все крутил и крутил машину, выделывал такие номера, к каким и на фронте доводилось прибегать не часто.
На заводском дворе водитель с ходу загнал машину на моечную аппарель, через люк механика вылез на броню, спрыгнул вниз.
— Лихо! — Кленов прошелся взад, вперед, разминаясь, отряхнул пыль, взял из протянутой руки кисет, стал вертеть цигарку. — Лихо. После такой пробежки нужно идти следом болты подбирать.
— Ничего, — на крупном дубленом лице механика-испытателя заиграла улыбка.
— Какой хреново привернут — отлетит, остальные целы будут. Пускай рассыплется тут, на месте, чем у вас где-нибудь. — Погасил улыбку, снял танкошлем: — Давно воюешь?
— С первого дня.
— Угу, — цепкий взгляд царапнул по виску, по груди. — Меченый и отмеченный. Не потеряешься.
— Всего бывает.
— Здесь тоже не мед. По двенадцать-четырнадцать часов вкалываем, а то и сутками целыми. — Ударил танкошлемом по широким плечам, сбил пыль. — Трижды просился. А кончится война — глаза колоть будут. За чужие спины хоронился, мол.
— Ладно. Будь здоров, — смуглая щека Кленова дернулась, пошевелились шрамы. — А насчет войны не печалься: и на твою долю хватит.
Под черными сводами сборочного цеха плескались синие молнии электросварки, гулко отдавались удары кувалд, на разные голоса звенело и пело железо.
Старичок мастер все так же носился по цеху. Жирно блестели мазутом и потом его впалые щеки, и мешки под глазами набрякли, потемнели.
— Заходи в гости, — пригласил он капитана, с которым успел сойтись за день. — Я тоже живу в землянке по соседству с вами. Почитай, харьковские все в землянках. — Лихорадочно блестевшие глаза улыбнулись поверх очков. — Копченая сохатина есть. Угощу…
Одним махом — приехать и получить танки — не вышло. Застряли до осени. Начались дожди, морозы, лег ранний на Урале снег. От случайной помощи в цехах перешли и посменной работе. Не хватало сил смотреть, как валятся от от усталости полуголодные подростки и женщины.
Капитан Турецкий швырнул танкошлем на грязный, неструганный стол, с треском уселся на длинную скамейку, положил голову на кулаки.
— Что пасмурный такой? — Из-под шинели на нарах в углу высунулся Кленов. Мучился, не мог уснуть после ночной смены. — Что-нибудь слышал?