На суровом склоне
Шрифт:
Доктор согласился лечь в постель и выпить малины. Это окончательно решило вопрос.
Софья Павловна сидела на кровати, подавала ему чай и была так же счастлива и покойна, как много лет назад, когда некрасивый сутуловатый студент-медик Френкель привел ее в заваленную книгами комнату в «меблирашках» и сказал:
— Ну вот, Соня, теперь вы моя жена. Не знаю, будете ли вы со мной счастливы. Видите ли: я не очень удобный муж, но я предупреждал вас, и вы знаете мои жизненные планы. Самое же главное — это то, что я вас люблю.
Да, действительно, он честно и обстоятельно,
Соня Надеждина прониклась правдой этих слов не потому, что услышала их впервые, но потому, что услышала их из уст любимого человека. Она забросила уроки пения и не вернулась в Лодзь, где жили ее богатые родные. По совету мужа Соня поступила на акушерские курсы.
В деревню доктору не удалось поехать, потому что в земства не допускали евреев. Френкели поселились на рабочей окраине большого южного города. Доктор лечил детей рабочих и вникал во все дела родителей своих пациентов. Когда начались забастовки, он помогал организовывать стачечный фонд, кассу взаимопомощи и составлять обращения к фабрикантам. Потом он, долго, много думая над листом бумаги, вычеркивая и переделывая, написал свою первую листовку.
В доме у них появились книги, непохожие на те толстые, с золотыми буквами на переплетах, которые стояли на докторских полках. Это были тоненькие, захватанные рабочими руками брошюрки. Ночами доктор читал «Капитал» Маркса.
Задумываясь над страницей, он говорил:
— Понимаешь, Соня, мне всегда казалось, будто мы стучимся в закрытую дверь и все наши усилия тонут в море народной беды. Так эта книга объясняет, отчего происходит беда. Ты понимаешь, Соня, какая это нужная книга?
И однажды он сказал:
— Я самый обыкновенный человек, Соня. Я всегда мучился тем, что я такой обыкновенный. Мне хотелось быть героем. Но теперь я знаю, чего стоят самые обыкновенные люди, если у них есть идея. Одна идея, но великая.
Вскоре доктора арестовали и выслали в Архангельскую губернию. Соня поехала с ним. Родители ее умерли, не простив ей ее брака и не оставив ей ничего.
Софья Павловна поплакала, но не потому, что ей было жаль черствых и тупых людей, давно ставших ей чужими. Она мечтала, что, вернувшись из ссылки, устроит мужу «настоящий кабинет», а теперь у нее не было для этого средств и, очевидно, уже никогда не будет.
Но муж, узнав причину ее слез, недоуменно поморгал светлыми ресницами и рассеянно сказал:
— Что? Наследство? Ах, это — серебряные ложки, перины… Я не понимаю, почему ты расстраиваешься из-за этого.
Потом нужно было, чтобы он бежал из ссылки и нелегально работал в Харькове. Затем в Николаеве и Одессе. Его снова арестовали. И снова Соня отправилась за ним, теперь уже на каторгу.
Потом каторгу заменили ссылкой в Якутию. Они жили невенчанными: доктор не хотел принимать православие и
Но она была счастлива. Все эти годы она была счастлива. У них были дети: мальчик и девочка. Они жили у сестры доктора, и Софья Павловна писала им длинные письма, в которых рассказывала, какой замечательный человек их отец, а они его видели всего-то несколько раз, в перерывах между арестами.
Когда мужа арестовывали, Софья Павловна носила передачи в тюрьму и ждала приговора, чтобы разделить участь мужа.
Она постарела, в ее волосах рано появилась седина, но она была незаметна в светлых косах. Ее замечал только муж. Замечал и морщинки под глазами, и выражение вечной тревоги в ее преданных, по-прежнему прекрасных глазах. И то, что голос ее, когда она изредка, за шитьем, на крылечке какого-нибудь временного их жилища, пела, звучал не так чисто и звонко. Доктор любил жену все глубже и сильнее, потому она и была счастлива все эти годы.
Френкель внешне мало изменился, даже не очень постарел, и характер не переменился. Он и смолоду не отличался восторженностью, склонностью к душевным излияниям, не умел ни утешать родителей своих маленьких пациентов, ни подавать им надежду.
С годами он стал сторониться говорливых и слишком «нараспашку» людей, избегать шумных споров и у многих прослыл ядовитым и желчным господином, «скорпионом».
Его тянуло к людям действия, поэтому, вероятно, он и сблизился с Костюшко.
У Френкелей вошло в обыкновение всегда, когда им выпадало счастье жить под одной крышей, каждый вечер, перед сном, говорить о своих детях. Они вспоминали разные мелочи, дорогие для них, какие-нибудь словечки, сказанные давно маленькой дочкой и давно позабытые ей самой, теперь уже почти барышней.
Воспоминания эти касались только их двоих. Целый день они были среди людей и жили их интересами, страдали и радовались вместе с ними. Но эти ночные часы принадлежали только им двоим.
И потом Софья Павловна засыпала счастливая, положив голову на руку мужа, где бы это ни было: в юрте якутского наслега или в избе, занесенной снегом по застреху в глубине Сибири.
В этот вечер они тоже уснули, успокоенные близостью друг друга, мирным теплом незатейливого очага, песенкой сверчка за шкафом.
Звонок разбудил их. Кто-то дергал ручку настойчиво, властно.
Это был хорошо знакомый им звонок полиции, но на этот раз они оба почувствовали в нем угрозу более страшную, чем когда-либо.
— Что делать? — с тоской спросила Софья Павловна, как всегда спрашивала мужа в решительные минуты.
— Открыть, — ответил он, нащупывая на столике очки.
Софья Павловна накинула капот и просто потому, что так полагалось, спросила:
— Кто там?
— Телеграмма, — ответили ей, видимо, тоже потому, что так полагалось.