На суровом склоне
Шрифт:
Однако во всем ходе обыска, с самого начала его, было что-то необычное. Ощущение близкой и неминуемой катастрофы охватило не только Софью Павловну, но, как она со страхом заметила, и ее мужа.
Где бы ни жил и ни врачевал доктор Френкель, он посещал любого больного, кто бы он ни был. И когда за ним присылал известный всему городу черносотенец, доктор шел лечить его ребенка, как и всякого другого. И так же нежно гладил влажную от пота спинку и показывал ему «козу», и так же сухо и коротко говорил отцу больного, что надо предпринять. Доктора знали все в городе. Когда местные
Сейчас все было по-другому. С какой-то злобной и безудержной силой в течение нескольких минут была перевернута вся квартира. Пристав и околоточные торопливо хватали вещи, без нужды разбрасывая их, опрокидывали ящики шкафов, выбрасывали книги.
Это был не обыск, это был разгром.
Софья Павловна глядела на хаос, властно воцарявшийся вокруг, и, леденея, думала: «Раз они ничего не ищут, ничего определенного, значит, они пришли за мужем».
Она хотела приготовить ему то, что обычно дают с собой в таких случаях, но офицер, мельком взглянув на нее, процедил сквозь зубы:
— Попрошу не двигаться со своих мест!
Можно было подумать, что в квартире ищут бомбы. Наконец долгая и мучительная процедура закончилась.
— Одевайтесь, — сказал офицер, избегая обращения.
Доктор стал одеваться, делая это, как всегда, медленно и тщательно. Жена подавала ему вещи. Они обменивались взглядами, которые говорили яснее слов:
«Лишь бы с тобой не случилось ничего плохого! Я так за тебя боюсь, мой дорогой!» — «Держи себя в руках, Соня. Ты всегда умела держать себя в руках».
— Побыстрее! — грубо торопил офицер.
Софья Павловна и ее муж попрощались коротко и сдержанно, как всегда прощались при жандармах.
— Шарф! — вдруг вспомнила Софья Павловна и бросилась за уходящими. — Шарф! — В эту минуту Софье Павловне казалось, что сейчас самое главное: повязать на шею мужа забытый на стуле шарф.
Доктор замедлил шаги, остановленный отчаянием в голосе жены. И Софья Павловна с ужасом увидела, как пристав толкнул в спину ее мужа.
— Господин Окаемов! — громко позвала она офицера. — Как же вы разрешаете! Ведь мой муж вылечил вашего ребенка! Я прошу вас, господин Окаемов!
— Соня! — проговорил негромко доктор, и Софья Павловна сразу замолчала.
Она сбежала по ступенькам крыльца во двор.
— Соня, вернись! — сказал доктор.
Она повиновалась, но успела заметить: на него надевали наручники.
Еще не светало, когда Софья Павловна прибежала на Сунгарийскую к дому Кривоносенко. Дверь в сенцы была открыта настежь, и это испугало Софью Павловну. Но комнаты оказались запертыми.
Софья Павловна стояла в темных сенцах и стучала громко и долго, но ей не отворяли. Потом она нащупала в темноте висячий замок. Куда же ушла Таня ночью, в мороз, с крошечным ребенком?
Софья Павловна не могла вернуться в свою разгромленную, осиротевшую квартиру. Сейчас эти темные сенцы с кадушками и ларями вдоль стен показались измученной женщине прибежищем. Она опустилась
Впрочем, ее мысли тотчас вернулись к мужу. Что грозит ему? Почему с ним так ужасно обращаются? Боже мой! На него надели наручники, как на убийцу или разбойника с большой дороги! И где Таня? Что с Григоровичем?
Существовала какая-то связь между всем этим: отсутствием Тани, настежь открытой дверью, наглым поведением жандармов.
Софья Павловна сидела застывшая, в расстегнутой шубке, со сбившимся на спину платком. Она даже не притворила наружную дверь, чтобы поскорее услышать шаги.
Они послышались вскоре, но это были тяжелые шаги двух грузных мужчин. В полуоткрытую дверь Софья Павловна увидела прохожих: один из них был переодетый в штатское околоточный Семов, известный всем в Чите, другой — здоровенный монах в рваной рясе.
Они лениво переговаривались. Проходя у самых дверей дома Кривоносенко, монах сказал:
— Благодарение господу, тут обошлось. А ведь он едва меня не прикончил. Чтоб ему на том свете в геенне огненной гореть, не сгорая.
Они остановились закурить, чиркнули спичкой. Семов заметил кисло:
— В той геенне, может, тебе с ним как раз и встреча выпадет.
Слышно было, как монах с ожесточением сплюнул и выругался.
Они прошли, а Софья Павловна, ничего не поняв из этих слов, но чуя что-то недоброе, сидела, приткнувшись к овчине, роняла мелкие старческие слезы, и все: арест мужа, и монах, и то, что она сидит здесь, в чужих сенцах, и ждет чего-то, казалось ей тяжким сном, от которого она вот-вот очнется.
Обессиленная, она задремала и не услышала, как вошла Таня. Тусклый свет раннего утра наполнил сенцы. Лицо у Тани тоже было тусклое, с резко обозначившимися морщинами у рта.
— Что с тобой? — испуганно и почему-то шепотом спросила Софья Павловна.
Но Таня молчала. Молча передала ей Игоря. Машинально отперла замок. И Софья Павловна подумала, что, вероятно, она так же машинально его закрыла, оставив наружную дверь настежь открытой.
Теперь обе женщины стояли на пороге квартиры Григоровичей. В комнате ни одна вещь не стояла на своем месте: опрокинутые стулья валялись где попало. У окна на боку лежал стол с наполовину сдернутой скатертью. В выбитые стекла врывался ветер, гоняя по полу исписанные листки бумаги.
— Что это, Таня? Обыск?
— Он отстреливался, — ответила Таня.
Софья Павловна охнула: «Бедная Таня! Слава богу, что мой не стрелял…»
Ей стало стыдно этой мысли, и она поспешно спросила:
— А Кривоносенко?
— И его тоже… — Таня замолчала.
Они были втроем в этой развороченной, страшной комнате: две женщины, поникшие в горе, и ребенок, который сладко спал.
Софью Павловну испугала неподвижность подруги. Таня как будто не сознавала еще всей тяжести несчастья или, наоборот, была придавлена им.