На суровом склоне
Шрифт:
— Послушай, Таня, может быть, еще… — начала Софья Павловна, но Таня вскинула на нее глаза и ответила как будто даже спокойно:
— Что вы, Соня! Они его не пощадят.
Холод пробежал по спине Софьи Павловны от этих слов. Она спохватилась, что еще не сказала ничего об аресте мужа.
Таня проговорила:
— Я сразу поняла, стоило только посмотреть на вас, Соня.
Они прошли в боковушку. Здесь ничего не было, кроме развороченных постелей, печка еще сохраняла тепло.
Таня положила Игоря на кровать. Женщины
— Я вам сейчас все расскажу. — Таня сняла платок с головы и провела гребешком по волосам.
«Она еще молода, — мелькнуло у Софьи Павловны, — она еще не умеет, не научилась страдать за близкого человека».
Но при первых Таниных словах Софья Павловна поняла, что ошиблась: Танино страдание так глубоко, что ему не прорваться ни ливнем слез, ни потоком жалоб.
Таня говорила медленно, внятно, иногда надолго останавливаясь, как будто хотела все запомнить:
— Антон пришел с Кривоносенко. Оба были совершенно спокойны. Потом только я узнала, что они еле выбрались из дома Шериха. Их хотели там взять. Кривоносенко спросил меня:
«Сюда не приходили? За домом не следят?»
«Нет, — ответила я, — только монах бродил у ворот».
Кривоносенко сказал Антону:
«Это плохо. Давай собираться. Гонцов ждет с лошадьми».
«Сейчас», — ответил Антон и все медлил и оттягивал прощанье.
Кривоносенко опять торопит его, и опять Антон говорит: «Сейчас», и все смотрит то на меня, то на сына.
Я стала просить его поторопиться. Он засмеялся и говорит:
«Ну раз ты хочешь поскорее избавиться от меня…»
Кривоносенко взмолился:
«Надо спешить. Безрассудно медлить».
Антон встал, вышел из спаленки и сразу же вернулся.
«Поздно», — сказал он и вынул револьвер.
Таня поднялась, высокая, тонкая, стремительная. Распахнула дверь:
— Смотрите, Соня. Вот здесь, у окна, они его схватили. Он вышиб стекло. Ему крутили руки. Кривоносенко ударили прикладом. Мне сказали, что Цупсмана тоже взяли.
— А Гонцов?
— Нет, Гонцова среди схваченных не было.
Софья Павловна обняла Таню. В спальне стоял жилой запах протопленной печки и пеленок.
— Что мы будем делать, Таня? Ведь мы остались одни.
— Нет… — Таня понизила голос. — Слушайте, Соня, в городе работает комитет.
— Ведь они же арестованы! А кого не успели схватить, те уж, наверное, скрылись.
Таня нетерпеливо прервала:
— Не то, не то. Люди, которых никто в Чите не знает, с хорошими паспортами. И они первой задачей своей ставят вырвать наших у Ренненкампфа. Слышите, Соня?
— Нет, это невозможно, — твердо сказала Софья Павловна, — люди, сами висящие на волоске, не могут этого сделать.
— О, вы не знаете. Ведь это временное поражение, — быстро заговорила Таня, внезапно оживившись, — были ошибки, беспечность… Мы не знали даже, что делается в Иркутске, какие силы на нас идут. Но сейчас все
Софья Павловна печально сказала:
— Поздно об этом говорить. Надо спасать наших мужей.
Днем из деревни приехала мать Кривоносенко. Она поплакала, осторожно вытирая глаза уголком платка. Потом подоткнула подол и принялась за уборку.
Софья Павловна и Таня отправились в жандармское управление и узнали, что Костюшко содержится в Читинской тюрьме. Доктор же Френкель отправлен в Хилок «по месту совершения преступления».
В тот же день Софья Павловна выехала в Хилок.
Доктор отдал положенную ему квартиру для больничных нужд и устроил себе жилье в избе в глубине больничного двора. Здесь уже знали о случившемся.
Заплаканная сиделка дала Софье Павловне ключ.
— Мы ничего там не трогали. Все как при нем было, — сказала она.
«Как про покойника», — содрогнулась Софья Павловна.
В спартански скромном убранстве докторского жилища резким контрастом выделялись подаренные ею мужу в разное время изящные вещицы: пепельница, лампа в виде дракона, гравюра в малахитовой рамке. Софья Павловна долго не могла прийти в себя, чтобы вернуться к своим печальным хлопотам.
В Хилке все было проще и доступнее, чем в Чите. Софья Павловна пошла к жене знакомого пристава, поплакала, похвалила ее детей, припомнила, как они болели скарлатиной, умоляла помочь ей. Жена пристава переговорила с мужем.
Но полученные сведения были пугающи: доктора обвиняли в том, что он «является главным деятелем социал-демократической партии в Хилке», в том, что он «согласился с другими лицами, арестованными по настоящему делу, путем восстания захватить правительственную власть в свои руки и уже приступил к выполнению этого плана». Так выглядело это на языке документов.
Обвинение было тяжелейшим, временный военный суд при карательном поезде Ренненкампфа, которому было подсудно дело, внушал трепет одним своим названием.
Софья Павловна никогда не видела друзей мужа, теперь разделивших его участь, но по его рассказам она живо представляла себе их. Сейчас она не захотела встретиться с женами и матерями товарищей ее мужа. Ей надо было быть одной: она могла думать только о своем муже и ни о ком другом. Не давая себе времени на бесполезные сетования, она деятельно принялась выяснять, нельзя ли устроить мужу побег.
Хилокская группа «государственных преступников» оказалась не в фарватере основных карательных мероприятий Ренненкампфа, обрушившего главный удар на Читу и ближние станции. В Хилке арестованных охраняли местные жандармы.
После долгих мучительных хлопот Софья Павловна добилась своего: ей обещали создать условия для побега, поместив ее мужа в больницу. Это должно было стоить больших денег. Таких денег она не имела.
И тогда, вспомнив слова Тани о комитете, она вернулась в Читу.