На суше и на море
Шрифт:
Но в кабину он все-таки пошел. Он пошел исключительно из-за Петрухи. Петруха орал так протяжно, что заглушал музыку из наушников плеера. А в кабине пилотов было тише.
Бек, подхватив под руку первую попавшуюся стюардессу, устремился за штабс-капитаном. Он справедливо полагал, что профессиональный азарт аса за штурвалом возьмет свое.
Мудрый батыр не ошибся. Недовольно покосившись на бека, Нестеров кивнул ему и стюардессе на соседнее кресло. Потом подключил плеер к системе внутренней связи и с интересом пробормотал про себя: «И где тут газ, где тормоз, спрашивается?»
Стюардесса
Между тем по салону разносилась любимейшая из любимых песен аса. Эдита Пьеха с томным придыханием неподражаемым тембром хмуро обратилась к потрясенным пассажирам авиалайнера:
Об этом, товарищ, не вспомнить нельзя —В одной эскадрилье служили друзья,И было на службе и в сердце у нихОгромное небо, одно – на двоих…Гениальное исполнение делало свое дело. На глаза недавних заложников то тут, то там стали наворачиваться непрошеные слезы. Абсолютное большинство испанских, голландских, японских и прочих иностранных туристов слушало советский патриохит впервые, но сразу прочувствовало, что дело тут неладно… Что касается соотечественников, то они тут же начали подтягивать. Песня обрела стереоэффект.
Летали, дружили в небесной дали,Рукою до звезд дотянуться могли.Беда подступила, как слезы к глазам,Однажды в полете мотор отказал…Нестеров несколько раз часто сморгнул и пару раз тихонько всхлипнул, заворочавшись в кресле. Одновременно с ним пару раз всхлипнул и замолк второй двигатель. Наступила тишина…
Голос Эдиты рос, наливался внутренней силой, метался от борта до борта самолета, переворачивал нутро слушателей.
Петруха глянул в иллюминатор и испуганно вздрогнул. Под крылом раскинулось зеленое море тайги. Потом он оглянулся. Спиной к нему стоял Тагунака и величественно дирижировал хором пассажиров своим кривым мечом.
Подальше от города смерть унесем,Пускай мы погибнем, пускай мы погибнем,пускай мы погибнем,Но город – спасем!!!– Соринка в глаз попала, – вытирая глаза промасленным рукавом летной куртки, поделился с беком своими искренними переживаниями Нестеров. – Но какие ребята, а? Какие ребята!..
– Ты рули давай, рули, не отвлекайся! За баранку держись крепче, чтобы плакать не пришлось моей любимой, – нервно заелозил в кресле второго пилота Батыр, в очередной раз делая искусственное дыхание рот в рот уже пришедшей в себя стюардессе.
– Бек, – оторвал его от первой медицинской помощи штабс-капитан. – Ты не заметил случайно, какую хренотень я коленом задел
Батыр, не глядя и не отрываясь от стюардессы, которую била то ли нервная, то ли любовная дрожь, нащупал и щелкнул каким-то тумблером. Заглохший двигатель надсадно закашлялся, но тут же победно взревел. Нестеров решительно взял штурвал на себя, а потом в сторону разворота. Он резко повторил свои противоречащие всем инструкциям манипуляции несколько раз. Потом совершил еще пяток загадочных пассов и непоследовательных действий. Самолет затрясло от негодования, как сварливого мустанга-иноходца, на которого набрасывает лассо ковбой-первогодок.
Однако Нестеров к страданиям несчастной машины остался глух. Он то пришпоривал своего израненного Пегаса, то круто осаживал, то рвал ему удилами-штурвалом губы, но в седле не дрогнул.
И железный Пегас сдался. Хрипнул, скрипнул своим измученным корпусом, встал на дыбы в последний раз и… успокоился. Рев двигателя внезапно приобрел осмысленность и обычную монотонность, падение прекратилось, крен сошел на нет.
Заключительный, торжествующий куплет своей песни Эдита Пьеха исполнила во внезапно наступившей тишине.
И снова парят посреди тишиныОтличные парни отличной страны,С восторгом и ужасом смотрит на нихОгромное небо, огромное небо, огромное небоОдно – на двоих!В дверях пилотской кабины показался Тагунака. Миновав покрасневшую стюардессу, самурай поймал ревнивый взгляд бека и выразительно провел ладонью по горлу. Тагунака до сих пор не мог простить Батыру разграбленный сад камней, свое поражение в Индии, а особенно исчезнувшие грабли. Бек презрительно хмыкнул.
В конце концов Тагунака сделал то, ради чего пришел. Он аккуратно коснулся плеча Нестерова, и, когда русский ас оглянулся, самурай сложил ладошки перед грудью и молча поклонился. В глазах его читался благоговейный трепет.
Тагунака не кривил душой. В юности он ушел добровольцем на фронт Второй мировой, записался в камикадзе и имел на своем счету три удачных боевых вылета…
Нестеров в ответ интеллигентно кивнул и молча развел руками. Самолет тут же провалился вниз, но ненадолго: переключив плеер на наушники, штабс-капитан поплевал на ладони и снова ухватился за штурвал, который так больше из рук и не выпустил до самой посадки.
А посадка была жесткой, как, впрочем, и абсолютное большинство посадок Нестерова в его лихой авиажизни.
Шасси штабс-капитан высокомерно проигнорировал, и они приземлились на брюхо на сельском аэродроме в десяти километрах от бывшего районного центра, а ныне вымирающей деревеньки.
Печальное зрелище представлял собой этот заброшенный приуральский аэропорт. Отключенный за неуплату долгов свет, заросшее полынью поле, драный полосатый сачок на шесте, указывающий направление ветра, остов старенького «По-2», некогда принадлежавший местному отделению ДОСААФ. И серое, грязное, в лохмотьях туч небо – с моросящим дождем и резкими порывами осеннего ветра.