На территории Мильтона Ламки
Шрифт:
— Предположим, некоторые из этих типов никогда не заплатят. Весь риск на тебе. Ты помнишь, сколько примерно это составляет?
Речь шла о клиентах, которым каждый месяц выставлялся счет за прошлые покупки или оказание услуг в кредит.
— Пару сотен долларов, не больше; для беспокойства недостаточно.
— Как много из этих счетов были выписаны с тех пор, как мы с тобой познакомились? — спросил он. У него сложилось впечатление, что значительная их доля появилась несколько месяцев назад.
Сьюзан с улыбкой сказала:
— Не забывай, мы познакомились много лет назад. Когда тебе было… — Она подсчитала. — Одиннадцать.
— Ты
— Большинство из них относятся к марту этого года, — объяснила она. — Мы тогда ужасно поссорились. Собирались разбежаться. Но мой брак тоже рушился, и я, честно говоря, просто не могла вынести, чтобы все вокруг меня развалилось. Я уладила отношения с Зоей, и они — по крайней мере, на какое-то время — сохранились. Но я понимала, что больше так продолжаться не может. Вернувшись из Мехико, я хотела выкупить ее долю; я тебе об этом говорила. Разве нет? Когда ты впервые спросил меня об этом.
Что-то такое она ему рассказывала, но точных слов он не помнил.
— Брюс, — сказала она. — Или мне называть тебя Скипом?
— Никаких Скипов, — резко сказал он.
— Когда ты учился в школе, в моем классе, у тебя были какие-нибудь сексуальные фантазии обо мне? Такое встречается сплошь и рядом.
— Нет, — сказал он.
— Что же ты ко мне испытывал? — Она перешла на убийственно серьезный тон. — Старушка миссис Джэффи ко всем вам была так снисходительна… не казалось ли тебе, что я чересчур строга?
На этот вопрос было не так уж легко ответить.
— Ты хочешь услышать, как я думал тогда? — спросил он. — Или как мне это видится сейчас? Это не одно и то же.
Она вскочила и стала расхаживать по гостиной, сложив руки под грудями и подталкивая последние вверх и вперед, как будто осторожно неся их перед собой. На лбу у нее опять появились тревожные складки, а губы сжались.
— Что ты тогда чувствовал?
— Я тебя боялся, — сказал он.
— Ты чувствовал вину и боялся, что она… раскроется?
— Нет, — твердо сказал он. — Я просто боялся.
— Чего?
— Того, что ты могла сделать или сказать. У тебя была полная власть над нами.
Она фыркнула:
— Ой, да перестань. Ты же знаешь, что это неправда. Как насчет родителей? Вот кто терроризирует учителей. Они каждый день добиваются их увольнения — один разгневанный родитель в кабинете директора стоит всех учительских профсоюзов на свете. Знаешь, почему я оставила учительство? — Она перестала ходить по комнате и принялась с силой разглаживать свою блузку. — Меня попросили уволиться. И мне пришлось это сделать. Из-за своих политических взглядов. Это было в 1948 году. Во время выборов. Я вступила в Прогрессивную партию и очень активно выступала за Генри Уоллеса. Так что когда истек мой контракт, возобновлять его не стали. А попросили меня спокойно уйти и не поднимать шума. Я, естественно, спросила почему. — Она развела руками. — И мне объяснили. Так что шума я не поднимала. Сама была виновата. А позже я еще подписала эти чертовы Стокгольмские мирные предложения. Уолт меня уговорил. Он тоже был очень активен в Прогрессивной партии. Конечно, это все в прошлом.
— Никогда об этом не знал, — сказал он.
— Некоторые родители жаловались на то, что я рассказывала в классе о «единомирии». У меня были материалы ООН. А потом, когда они провели дознание, выяснилось, что я состою в Прогрессивной партии Айдахо. Вот и все. Кажется, это было в какую-то другую эру, все равно что говорить о Гувере и WPA.
— Я всегда с тобой честен, — с жаром сказал он.
— Ну-ну, не сердись. Но ты же можешь вообразить, что тебе надо быть вежливым. Не обижать меня. Не забывай, с учительством я покончила, так что для меня не так важно, насколько хорошей я была учительницей. Я не думаю о себе в этой роли уже очень много лет. Но меня всегда интересовало, какое влияние я оказывала. Естественно, я склоняюсь — особенно в подавленном настроении — к тому, что вообще никак на вас не влияла. Дети подвержены воздействию столь многих внешних хаотических сил.
Он слушал эту как бы выученную наизусть речь, понимая, что она укрепляет оборону против того, что он мог бы ей сказать.
— Послушай, — продолжала она, — я, честное слово, ничуть не обижусь.
— Дело не в этом, — сказал он, подаваясь вперед и целуя ее в окоченевшие от огорчения губы, от которых не последовало ни малейшего ответа. — Для меня это гораздо важнее, чем для тебя; я не о тебе думаю.
— Почему?
— Ты была взрослой. Сформировавшейся. — Ему не хотелось раскрывать всех карт и сообщать ей, что она была одним из основных факторов, воздействовавших на его жизнь. — Предположим, я был самым худшим из твоих учеников, но разве это имеет хоть какое-нибудь значение? У тебя ведь было множество других учеников. И это длилось только год!
Это его удручало. Всего-то год для нее, даже меньше, потому что она преподавала им не весь срок. Но для него это же самое время — реальность, продолжающаяся неограниченно долго. Какой пятиклассник может представить себе окончание пятого класса?
— Тридцать учеников, а учительница всего одна, — подчеркнул он.
— Говори же, — настаивала она, теперь окончательно встревоженная.
— Ты представляла собой наибольшее беспокойство в моей жизни, — нехотя проговорил он.
— Ты имеешь в виду, что несколько раз я причиняла тебе неприятности? Думаю, ты чувствовал себя несчастным, когда мы отвели тебя в кабинет мистера Хиллингса, поймав тебя на подглядывании.
— Нет, — сказал он, — это продолжалось изо дня в день. Дело не только в том случае. Я хочу сказать, что всегда тебя боялся. Что в этом такого уж сложного? Ты что, даже не думала об этом? Не помнишь, как Джек Коскофф однажды отказался идти в школу, потому что ты внушала ему ужас?
Она медленно кивнула, пытаясь его понять.
— Я боялся тебя много лет.
Она рассердилась:
— Я преподавала в вашем классе только часть полугодия!
— Но я же тебя помнил.
— У меня не было над тобой никакой власти, абсолютно никакой, после того как ты ушел из школы Хобарта. Я же тебя больше никогда даже не видела.