На той стороне
Шрифт:
– Лей по краям! Чего жмёшься!
Действительно, чего модничать, не по-русски как-то глоточками пить, хоть и коньяк. Наливай по полной. По первому разу многовато, но отца порадовать хочется.
– Ух ты, какая цепкая! – отец утирает губы, шарит по столу и, не находя ни крошки, ломает толстый, сочный колючий лист «дурака», так у нас называли алоэ.
Сидим, курим.
– Рассказывай!
Рассказываю всякое, что знаю по службе, и от себя немного прибавляю. Про немцев этих: народ, вроде, ничего. Косо не смотрит.
– Гляди-кось! А когда немец
После коньяка русская водка идёт плохо – но ничего. Сидим. Мать только глаза утирает. На этот раз понимает, мою руку от стакана не отводит – солдат вернулся!
– А где твоя амуниция? – спрашивает мать. Шинель, гимнастёрка… Что ж, так и не порадоваться на тебя, когда ты в форме?
– Там, – киваю я головой. – В городе оставил. Эта амуниция, как ты говоришь, мне, как козе баян. Ну, её!
– Деньжата, небось, есть? – спрашивает с надеждой отец.
– А зачем солдату деньги, когда медалей полна грудь! – раскидываю пальцы. – Были, да сплыли!
Отец качает головой:
– Крышу перекрыть бы надо. Деньги, они завсегда нужны. Куда ж без денег? Деньги счёт любят…
– Да ну тебя, батя!
Слово за слово, – ночь накрыла. Мать отвела меня под руку в горницу, на перину положила:
– Хватит. Спи…
Просыпаюсь. В горнице тихо. Ходики на стене стрелками грозятся: «Ишь, сколько проспал, шельмец!»
Из открытого окна воробьиный базар слышен. Хорошо, как в детстве.
14
На этот раз на деревне я оказался первым парнем. Мои товарищи-ровесники все по сторонам разбрелись, разъехались.
Десять дней – как десять минут пролетело. Катаю девок не без интереса в берёзовую рощу за бугром. Без меня берёзки, которые мы сажали ещё в школе, вытянулись, белым телом светятся, как девчонки в бане. Хорошо! Лучше некуда!
Возвращаться на службу пора.
Отец загнал мотоцикл в сарай, накрыл старой мешковиной:
– Пущай стоит! Никуда не денется! Машина енная! Ох, и машина! Откуда ты только деньги взял на такую красавицу?
– Оттуда! – говорю отцу. Не стал его смущать, да и себя ронять, что мотоцикл моего дружка, которого скоро «повяжут». Охота похвалиться, что это мой, на гонорары купленный.
Отец качает головой:
– Не пойму что-то? Какие-такие гонорары, что и на костюм и на мотоцикл хватило?
На службу в далёкую Германию вернулся посытевший, загорелый. Правда, в санчасти знакомый сержант двенадцать уколов пенициллина вкатил. Так, на всякий случай. Мало ли, где был…
Служу. По третьему году служба лёгкая. Молодые солдаты в нарядах всю работу на себя берут, парятся: «Старичок! Сами такими ушлыми будем!»
Командир батареи за первое место в соцсоревновании на учениях в ленинскую комнату телевизор поставил. Для нас это новинка. Смотрим всё подряд. Передачи на немецком языке – что не понял, у товарища переспросишь. А он тоже ничего не понял.
Личное время – отдушина в горячем армейском распорядке дня. Сижу в ленинской комнате, подшиваю подворотничок из белого миткалёвого полотна.
Вдруг, ах, ёлки-зелёные! Вроде, как мой родитель сидит на приступочке крылечка. Дом весь в кружева обряжен. Не узнаю дом. Наш каменный, а этот кружевной, с балкончиками разными. На каждом балкончике витражи цветные. Труба в завитках железных – сверху шеломок с шишаком, похожим на ёлочную игрушку. Отец покуривает, смеётся, что-то говорит, а звук приглушён, только перевод немецкий идёт.
– Батяня! – кричу во весь голос.
Сержант прибежал.
– Ты чего, мудак, горло дерёшь?
– Да, вот, – говорю, – папаня мой в телевизоре о себе рассказывает.
– Врёшь, сволочь! – сержант посмотрел в экран. – Верно, передача о народном творчестве. А ты тут причём со своим папаней?
Я хлопаю его по рукам:
– Спорим на бутылку корна или шнапса, что это мой отец!
Сержант в сомнении отнял руку:
– Шнапсу ты мне и так поставишь с получки. Прошлый раз на мои пил.
– Да отец это! Во! – я щёлкаю ногтем по зубу. – Зуб отдаю!
– А зуб я тебе и так выбью, если соврал!
Сержант в сомнении почесал голову, посмотрел ещё раз в телевизор, но от наряда меня почему-то на этот раз освободил. Мало ли что бывает в жизни, может, взаправду отец.
Не успеваю вглядеться в дом, картина меняется. Показывают уже сибирского мужика-самоучку: на фанерном самолёте с мотором от тракторного пускача. Собирается через болото перелететь. Самолёт, правда, не поднялся, но шустро пробежал по зелёному лугу. Гуси в сторону от него шарахнулись. Мужик говорит – надысь летал, а теперь чегой-то заело.
После передачи про отца – художника и рукодельца – ребята надо мной стали подшучивать:
– Опять, писака, что-то сочиняешь!
От насмешек меня спасла газета «Советская Культура», где во всю страницу красовался мой батяня, а на заднем плане наш дом, но уже мне незнакомый. Под фотографией идёт статья, как этот красавец-дом в ажур одевался, какой художник мой отец, умелец народный, и как он в коллективизацию пострадал от вражеской пули, и как гранату бросал в окно на кулацком толковище, и ещё много чего.
Ну, насчёт много чего – не знаю, а гранату в окно приписал корреспондент – для читателей заманку. Мол, вот они какие русские мужики, и терем построят и дом взорвут.
Сам комбат распорядился в Красном уголке эту вырезку из газеты на Доску Почёта расклеить. За меня мой отец отличился, вроде он тоже к нашей батарее приписан стал. Тоже со мной вместе службу несёт, только в караул не ходит.
Служба в Армии, как шинель солдатская, – без подкладки, а греет – шерстяная, а летом прохладно – она тонкая и без подкладки.