На троне в Блабоне
Шрифт:
Король забросил государственные дела и открыто занялся стрижкой собак и придворных: что те, что другие — для него все были равны. Повсюду сновали пуделихи в кудерьках, в бантиках между ушами, искусно подстриженные. Иные из них домогались поклонения, всеобщего внимания, даже членам большого совета совали для поцелуя лапы в длинных черных перчатках, и, надо сказать, многие поспешно склонялись
Сучки благоухали королевиными духами: случалось, будуар оставался без присмотра, и они выливали на себя целые флаконы. А от короля после цирюльных обрядов, мытья шерсти несло бездомной дворнягой, долго шатавшейся под дождем.
Между тем дела королевства требовали решения, бумаги кипами громоздились на столах, просители все ходили и ходили в присутствия, и вдруг оказалось: можно прекрасно обойтись без королевского парафа, даже без печати главной канцелярии, а уж тем более без подписи министра финансов, похожей на извивающуюся змею. Множество вопросов с ходу решали любые писаришки, вовсе обнаглевшие при отсутствии всякого контроля, ведь никто, кроме них, не докопается до нужных папок с делами, показаниями, протоколами и обоснованиями приговоров. А посему вымогали солидную придачу к любому делу, всяческие дополнительные оплаты и ощутимые доказательства благодарности, кои принимались и в натуре: бочонок вина, ощипанный гусь, туесок меду, рулон сукна или кожаный кафтан, и денежками не пренебрегали, ибо сие сподручно, легко укрыть, — денежки в серебре и золоте.
Тогда-то и появился выразительный плакат: в доброжелательно протянутую руку сыплются талеры и подпись: «Здесь своя рука владыка и рука руку моет». Чиновники богатели, а казна скудела, о чем с притворными причитаниями уведомляли короля. А он облагал обитателей Блаблации новыми податями и только распалял недовольство. Подданные все настойчивей интересовались: куда ухлопано столько деньжат, ежели даже мост через Кошмарку не починили? Кто опустошил туго набитые мешки, золото разбазарил из замковых сундуков?
Обширным разъяснением оповестили: хоть дыру в мосту и не залатали, зато с обеих сторон поставили дорожные знаки — закрыто-де, — на случай, если какой упрямец вдруг попрется на мост. Шлагбаум в красные полосы перекрыл дорогу.
— И только-то? А как же путники? — возмутился я нерасторопностью чиновников.
— Нет, не только. Учредили особое ведомство, работники коего ежедневно отыскивали брод, потому как течением песок наносило в разных местах. За работу получали добрую плату и от короля, и от купцов, переезжавших через реку. Начали работники обыкновенными голодранцами, бродили в воде по колено, иной раз и до пупка доходило, край рубахи в зубах держали. Позднее получили ходули, а ходить на них по реке не всякий акробат сумеет, особая сноровка надобна. Тут-то голодранцев произвели в смотрители, и теперь они лишь с моста покрикивали, командовали, поучали, грозили штрафом, ежели какие смельчаки норовили перебраться по первой попавшейся отмели.
А когда у брода случалось затишье, работнички, опершись о перила, часами простаивали в мудрых раздумьях, следили за жирующими утками, и никак у них не сходилось, почему светлые облака плывут против течения, а брошенные в реку кораблики из коры быстро относит в противную сторону — в оливковую тень от моста.
Городские толпы собирались к замку и требовали, чтобы министр финансов поточнее считал: войны нету, золото на вооружение не тратится, куда ж оно испарилось? Короля вынудили назначить специальную комиссию, результат разбирательства распечатали на плакатах:
Какие доходы, такиеТеперь ты, надеюсь, понимаешь, откуда повелись и начали размножаться братья акиимы? Взобрались на посты, поддержки добивались лестью, щедрыми посулами, да и припугивать наловчились. Один ручался за другого, один другого подсаживал. Мы только обалдело таращились, а они, уверившись, что все с рук сойдет, и вовсе обнаглели. Одних это устраивало, иные пророчили: вот увидите, завтра их прижмут к ногтю, рубанутся башкой в стенку… Только как-то ничего такого не происходило, корысть плодилась не по дням, а по часам, люди честные то и дело натыкались на прутья невидимой клетки, в которой как-то незаметно очутились.
Ведомства укомплектовались акиимами, за ними остались посты в королевском совете, а значит, места и за столом, и в театральной ложе. Одежду получали по сниженным ценам, а то и просто задаром, на экспериментальный показ — этакие провозвестники новой моды.
Раскатывали они в королевской карете — лошади, дескать, застоялись в конюшне, — раздавали друг другу ордена, а в предвидении особых заслуг перед Блаблацией их загодя ожидали сухие, солнечные местечки на кладбище, вдоль главной аллеи, чтоб от людей почаще почет был…
— И вы смирились? — пытался я уяснить, откуда столь непонятная пассивность, покорность насилию, трусливая лень. — А король не сообразил, что на орехи ему же достанется или еще хуже — головой поплатится?
— Парикмахерские страсти быстро выросли и обрядовые зрелища, король ничем больше не занимался, немногих доброхотов, рвавшихся его предостеречь с риском схлопотать немилость, он отгонял, как назойливых мух. Королевские причуды смахивали уже на безумие — увы, лишенное величия, ибо не было подкреплено насилием, страхом перед вооруженными стражами, коему — учит история — подданные искони покорны. Король вошел во вкус — мало просто причесывать придворных, он учинял пышные цирюльные панорамы из причесок огненно-рыжих и снежно-серебристых, живописными купами оттеняющих друг друга, создавал симфонии ароматов, по старым рецептам собственноручно изготовлял помады для ращения волос, дабы хоть младенческий пушок, обещающий в будущем обильное произрастание волос, осенил полированное темя. Вышел указ: всем королевским советникам отпустить усы; король вощил советникам усы, подкручивал на все лады, у одних усы задорно торчали вверх, у других грустно обвисали. Посему одни имели право голосовать только за, другие — только против. Полюбилось королю усаживать советников по росту так, чтобы из усов складывался живой меандр.
Самой большой честью почиталось приглашение на пострижины в тронную залу. Король порхал вокруг клиента, стрекоча, как кузнечик, сверкающими ножницами, он ваял своих подданных, извлекая на свет божий их подлинный нрав, совершенствовал облик.
— Так оно и есть, — подтвердил Мышебрат слова старого сержанта. — После пострижин не только я не узнавал придворных, они сами, вытаращив глаза, долго торчали перед зеркалом, а уж себя-то, верно, знали вдоль и поперек и привыкли к своей физиономии.
— Самым большим наказанием стали тоже острижины: стрижка тупыми ножницами, дранье спутанных косм гребнем, щипанье, якобы невзначай, разогретыми для завивки щипцами. «Не вертеться! Работаю с бритвой, с ней шутки плохи!» — командовал король, размахивая бритвой так, что у замотанного простыней смертника — как его еще назовешь? — холодок по спине пробегал. А король уже отпускал любезности, сыпал похвалами, лестные слова говорил, вызывал на откровенность, и, сдается мне, знал он теперь куда как больше, чем из тайных донесений, препарированных так, чтоб не слишком отягощать государев ум.