На троне в Блабоне
Шрифт:
— На вареники — вкуснотища, — причмокнул Бухло. — А вместо косточек в сливы немного ванильного сахара… И сладкий пирог со сливами тоже объедение — на тонко раскатанном французском тесте сливы, обильно посыпанные сахарной пудрой… В печи запечется корочкой…
— Перестаньте, — отмахивался я, — еще один-два таких разговора, и вместо хроники я напишу кулинарную книгу.
— То-то прославился бы! Кто порадеет судьбам королевства, когда собственная утроба громко домогается, чтоб ее ублагостили? А мы свои утробы
Зашелестело в листьях дикого винограда, укрывшего беседку, что-то пошевелилось — какой-то золотистый хохолок, показавшийся мне лунным бликом. Желтые глаза будто пересчитывали нас в темноте.
Отвратительно запахло козлом — за нами шпионили. С какого момента? Пока мы наблюдали за аллеей, разговаривали с парнями, шпион подкрался с задней стороны беседки, пробежал кустами и просунул свою узкую морду в беседку, оплетенную диким виноградом. Мы говорили шепотом, но шепот артиллериста в другом конце парка слышно.
Я резко схватил золотистую бороду. Все понятно: козлик Бобковит, жадный лгунишка и лазутчик, доносчик, служащий любому, кто платит…
— Привязать его, Бухло! — рявкнул я. — Взять его!
Козлик вырывался, отпихивая копытом мою руку, но я держал крепко. Несмотря на духи — козел спрыскивался обильно, — смердел вовсю, может, со страху, трус поганый.
— Отпустите меня! Бо-о-о-льно! — заблеял он жалобно, дернулся изо всех сил, и золотистая борода осталась у меня в руке. Искусственная бороденка на ремешке… Но ведь однажды Бобковиту уже выносили приговор — обстричь козлиную его бороду и обпилить рога… Парни еще прозывали его тогда Козой.
Он мчался в лунном свете, вдали на обширном газоне едва маячило белое пятно. Зато блеяние разносилось на всю Блабону, усиленное эхом, катившимся между старыми деревьями.
— Разбо-о-ойники! На по-о-омо-о-ощь!
Я подтолкнул Виолинку в сторону дома, шепнул ей:
— Беги!
Не мешкая, девочка бросилась в мокрые от росы кусты к домику садовника, где желтый огонек манил обещанием покоя: там мама и защита.
— Сейчас здесь будут стражники! Я исчезаю, летописец! Ненавижу, когда псы пыхтят совсем близко за моим хвостом, — мяукнул Мышебрат и исчез, поглощенный осенней ночью.
— А теперь мы, — тяжело притопнул Бухло. — Мы остались вдвоем…
Я осмотрелся, через луг к нам бежали алебардщики. Секиры в свете луны отливали зеленью. С другой стороны толпе с фонарями что-то объяснял и показывал в нашу сторону козлик, вот толпа рассыпалась широкой цепочкой — облава.
— Я их задержу, — пыхтел Бухло. — Из-за меня не оставайся. Я старик…
Я тащил его с собой, старый сержант упирался.
— Схвачу скамью и попереломаю бульдогам лапы…
— Добраться бы до пруда…
— Плюхнуться в воду и прикинуться лебедем? Надо дать отпор! Пусти меня… Виолинка успела домой.
— Хватит разглагольствовать! Шевелись! — Я дернул сержанта за рукав, влажный от росы. — Ну, видишь…
Фонари охватывали нас широким кругом.
— Сюда, дворняги! — рявкнул Бухло, схватил березовую метлу, оставленную садовником. — Я вам все кости пересчитаю!
Фонари на мгновение замерли. Тупорылые вынюхивали след. Раздавались команды, лай своры, видимо, напали на свежий след — фонари стягивались к нам.
Метла со скользкой от росы палкой против алебард. Я еще не свихнулся, чтобы принять такой бой.
— Ты, трус! — зашипел в ухо артиллеристу. — Вознамерился сдаться, вот и гонишь меня… Беги, мы должны продолжать борьбу!
Я знал, что говорил: в сержанте взыграло ретивое, охая, рысью припустил за мной. Огромное брюхо врезалось в кусты, как нос галиона — в морские валы. Ломались ветви, осыпались и горько пахли листья. Раздался дикий вой — бульдоги один за другим наскочили на спотыкалку, свились в клубок и грызлись друг с другом. Свалка росла: набегали все новые и новые псы, бросались на верх кучи в уверенности, что мы барахтаемся где-то под ними. Никто из бульдогов не хотел упустить своей доли в аресте заговорщиков!
Кольцо облавы распалось, теперь либо сдаться, либо бежать… Я бежал и пихал грузную тушу сержанта перед собой, пока высокая живая, давно не стриженная изгородь не преградила путь. Бухло валуном скатился по склону, тяжело пыхтел:
— Больше не могу! Смилуйся, дай передохнуть!
— Ишь чего захотел! Не надейся, не смилуюсь!
До половины удалось протолкнуть его в стену черной зелени, однако живая изгородь держала крепко, заколодило на славу… Стонал, бился, как рыба в пасти щуки.
— Вот до чего доводит обжорство! — Я изо всех сил уперся в увязшего Бухло. Никакого толку. Тогда, отбежав на несколько шагов, я с разбега двинул, как таран, и заклиненный артиллерист тяжело вывалился по другую сторону. Зато увяз я. Задрав повыше голову, я в отчаянии греб руками, как веслами. Бухло подхватил меня под мышки и выволок на улицу.
В парке продолжались шум, свалка, лаяли бульдоги, обыскивавшие кусты. Искали даже на деревьях — фонарики мелькали где-то высоко. Надрывался Бобковит:
— Они здесь! Работайте! Ищите след! Не жалеть ног!
Бухло тяжело опирался на мое плечо. Я волок его, будто куль с мукой.
— Ты спас мне жизнь, — хрипел он. — Попадись я им, виселица обеспечена! Во второй раз проделать номер как с Мышебратом не удалось бы.
— Не горюй! Веревка все равно оборвется, и вся площадь потребует помилования, — утешал я его не без ехидства. — Ты хоть знаешь свой вес?
— Не знаю, наверно, большой.
Мы медленно тащились переулком, вдруг вдалеке замаячил патруль.