На уроках сценарного мастерства. Том 2
Шрифт:
– Два, – сказал я, оставаясь в дверях, – не хватает двух патронов.
– Ты почему встал? – Вика бросилась ко мне, но, отстранив ее коротким движением руки, я прошел неверным напряженным шагом к столу. – Тебе нельзя… Ты же…
– Оставь нас, – прервал я ее. – На охоту собрался? – скривив губы в попытке усмехнуться, я повернулся к Марату.
Будто и не услышав вопроса, он начал усаживать меня на ближайший стул. Одновременно очень внимательно, как врач-психиатр, принимающий опасного душевнобольного, вгляделся в мои устало смыкающиеся
– Что, испугался? – желание содрать с него маску невозмутимости, раздражавшую меня многие годы, пересилило намерение вернуть ружье.
– Так это правда? – спросил он.
– Да, – сказал я с дразнящим удовольствием.
– Ты что, с ума сошел? – он заиграл желваками, подчеркивающими мужественную чеканность черт его лица.
– А что, похоже?
Он протянул руку к своему ружью.
– Где гильзы?
– На месте, наверное, не знаю, – как можно безразличнее сказал я; он отметил эту мою интонацию коротким взглядом, в котором явственно мелькнули искорки злости.
Щелкнув замком, он «переломил» ствол ружья и убедился в том, что обе гильзы на месте.
– Что ты собираешься делать? – он отложил ружье со странной осторожностью, как вещь, ему уже не принадлежащую и способную рассыпаться от соприкосновения с поверхностью стола, – после моего заявления оно превратилось из обычного ружья в вещественное доказательство убийства. Как и гильзы в стволе, к которым он и не притронулся.
– А тебя это очень волнует? – еще одна моя попытка усмехнуться почти увенчалась успехом, острота ситуации помогала справиться с действием снотворного.
Он посмотрел на меня уже с откровенной злостью.
– Не волнуйся, – сказал я, продолжая кривить губы, – ты же не знал, зачем я беру у тебя ружье…
– Но я узнал об этом сегодня…
– Ну и что?
– Ты что придуриваешься? – голос хрипло заклокотал где-то в глубине его груди, задавленный все тем же стремлением сдержать себя в руках. – Есть статья: если я знаю обо всем и молчу, то несу ответственность за укрывательство.
– А ты не молчи.
Лоб и скулы его покрылись странной пятнистой краснотой, будто прорвалась и проступила на поверхности лица с трудом сдерживаемая ярость. Пожалуй, я перегнул палку.
– Что тебе сказала Вика? – я постарался придать голосу соответствующую ситуации дозу серьезности. Понадобилось время, чтобы он ответил.
– Ты действительно убил из моего ружья какого-то мужика?
– Да… Что еще она тебе сказала?
– Больше ничего. Но и этого вполне достаточно.
– А что ты так нервничаешь? – опять не удержался я от соблазна позлить его. – Будем считать, что ты не знал ничего, когда я брал ружье. И ни я, ни Вика не сказали тебе ни слова сегодня. А раз так, то ничего тебе грозить не может.
– Я за тебя волнуюсь, болван, –
Я понимал, что говорю не самые умные вещи, но как иначе я мог себя вести после того, как он оказался посвященным в эту страшную историю?..
Мы уже довольно долго шли, увязая по щиколотку в холодном прибрежном песке. Я шел впереди, с ружьем через плечо, перепоясанный кожаным патронташем на тот случай, если первые выстрелы не дадут результата. Он, хоть и был выше на голову и, видимо, быстроходнее, отставал на несколько шагов.
Ветер бил в лицо, трепал волосы; особенно это было заметно по его длинной, спадающей почти до плеч шевелюре (плохо сочетающейся с морской формой, которую он почему-то носил и на берегу).
Жажда мщения несла меня вперед и вверх к заброшенному маяку, одиноко торчащему на каменистом, поросшем вечнозеленым кустарником уступе.
– Да не спеши ты так, – сказал он ворчливо-жалобно и вполне миролюбиво, будто не стреляться мы шли, а по какому-то не очень спешному общему делу. Я, конечно, не умерил шаг, и ему пришлось прибавить скорость.
– Я одного понять не могу, – сказал он, почти поравнявшись со мной, – зачем так далеко идти? Тут тоже вроде никого нет.
Я ничего не ответил. Мы прошли еще метров двадцать, и он опять, как бы рассуждая вслух, заговорил:
– И зачем тебе нужно рисковать? Решил меня убить – стреляй! Какого черта сам лезешь под пули?
Я молча шел вперед и вверх, по направлению к маяку, где на уложенном квадратными плитами дворе должно было свершиться возмездие со всеми возможными, пусть даже самыми несправедливыми для меня, вариантами исхода.
А что другое я мог сделать в моем положении? Обратиться с жалобой в местком пароходства? Написать на него анонимку?
– Я не просто убил его, – сказал я Марату, – мы стрелялись.
– То есть как?! – он подался вперед всем корпусом, предполагая, что ослышался.
– Была дуэль.
– Какая еще дуэль?! Ты что мелешь?
– А вот такая, настоящая, – наконец, кажется, я его пронял. – Сперва он стрелял, потом – я.
– Зачем?! Ты хоть сам понимаешь, что говоришь? Чушь какая-то.
– Может быть, и чушь. Ты спросил – я ответил. Больше вопросов нет? – я зевнул, глядя в его вытаращенные от недоумения глаза; отступившее было на время снотворное опять брало свое. – Извини, я засыпаю.
– Тебе надо немедленно пойти в милицию, – сказал он категорически, осознав, наконец, все то, что я ему сказал. – Каким способом ты его застрелил – на дуэли или из-за угла, с точки зрения закона, не имеет значения. Убийство есть убийство. Не знаю, зачем ты это сделал, какие-то причины были; наверное, не совсем же ты рехнулся, но единственный способ хоть как-то смягчить наказание – это пойти в милицию и самому во всем признаться. Пока они не нашли труп. Ты что с ним сделал? Зарыл?