На узкой лестнице (Рассказы и повести)

Чернов Евгений Дмитриевич

Внезапный сквозняк взбил волосы, Иларион повернулся — так и есть, отец ушел на подмогу матери.

В открытый коробок уже были брошены две пачки сигарет «Прима» и горсть недорогих, но любимых здесь конфет в ярких восковых бумажках.

Так его собирали всегда, еще не было случая, чтобы он уходил с пустыми руками. Сейчас достанут банку тушенки, будут предлагать хлеб, чтобы ему в магазин сегодня не бегать. И он все берет, хоть и отказывается. И все пригождается…

Мать и отец зашли в комнату одновременно. Мать сразу открыла верхнюю стеклянную дверцу буфета и стала что-то искать, шурша бумагой и позванивая

стеклом, а отец уселся в кресло около телевизора.

Наконец мать поставила на стол две серебряные стопки, шершавые бока их светились матово и ровно.

— Мы с папой посоветовались, — начала она, — и решили подарить эти стопки тебе. Чистое серебро, а изнутри — позолота. Посмотри, как зеркало.

— Ладно вам чудить, — обиделся Иларион. — Еще не хватало… Даже разговоров быть не может.

Как всегда в задумчивые или трудные минуты, он поглаживал висок.

— Не спорь, — сказала мать. — Во-первых, они нам совершенно не нужны, а во-вторых, будет трудно — отнесешь в комиссионку.

— Все правильно, — кивнул отец.

Он сидел и щурился. Сразу не поймешь — то ли улыбался, то ли хотел получше рассмотреть Илариона.

Стопки уложили в черную коробку с белыми ромашками, поспешно, словно времени было в обрез.

— Теплой водой с мылом помоешь, — сказала мать на прощанье, — и они заблестят как новенькие.

Дома Иларион разобрал коробку, бросил в рот конфету, которая, как и все, хранившееся в буфете родителей, пахла сосновой стружкой, и подумал, что люди, пережившие войну, имеют обыкновение создавать запасы и подолгу хранить их.

Серебряные стопки были тонки и одновременно приятно тяжелили ладонь.

Иларион подошел ближе к окну, чтобы лучше рассмотреть подарок. Он крутил стопочки и так и сяк, поглаживал литые стенки, пытался рассмотреть пробу. И тут увидел, что внутренняя поверхность заметно поистерлась, снизу доверху шли тонкие светлые круги, словно по позолоте прошлись мельчайшей наждачной бумагой. С чего бы это?

Вдруг он понял: их протирали изнутри. Значит, не просто стояли они в буфете, значит, были торжественные дни, вечера были, какие-то свои, сокрытые от глаз детей, когда сходили с портрета двое молодых и красивых… И были они розовы от волнения, а все остальное закрывал голубой фон.

ТРИ БАНКИ РИСОВОЙ КАШИ

С некоторых пор Иван Петрович просыпался в странном для него настроении.

Просыпался он, открывал глаза, видел темное пятно на потолке, которое не взяла побелка, и вместо того чтобы тут же нахмуриться, как это бывало раньше, собрать себя, переключить мысли на предстоящий трудовой день, он легко улыбался, прислушиваясь, как зарождается внутри его теплая волна, как растет она, поднимается, заполняет каждую клетку. Дожидается Иван Петрович дивного состояния, когда все возможно, ибо все доступно.

А он-то думал, такого после сорока не бывает: чтобы даже бывшим врагам своим хотелось сделать нечто этакое приятное: галстук, допустим, поправить, по плечу похлопать: правильно, дескать, шагаешь, товарищ, — сказать!

Иван Петрович отхлебывает из высокой фарфоровой чашки приготовленный с вечера кофе, и настроение становится еще лучше. Он представляет себя со стороны, рассматривает себя, как узор на орнаменте: по частям, по частям… Вот он лежит на диване —

крупный седеющий человек, мышцы его еще упруги, хотя давно уже не занимается он ни физическим трудом, ни домашней гимнастикой. Пришла пора спокойных раздумий, надо же выяснить, наконец, кто ты есть, откуда взялся и зачем!

Что видел и пережил Иван Петрович, вполне хватило бы еще на одну жизнь. Если сказать высоким слогом, то и под облаками парил (увлекался парашютным спортом), и на дно морское опускался (служил на подводной лодке). И на заводе поработал много лет и, кажется, неплохо поработал. Когда увольнялся, старший мастер сказал ему: если вдруг наступят для тебя тяжелые времена, вспомни о нас и знай — у тебя есть второй дом.

И в жены Ивану Петровичу досталась самая красивая женщина из всех, которых он встречал и каких приходилось видеть его знакомым. Но получилось, правда, как в гусарском фольклоре: довольно быстро эта красивая женщина перебежала к любовнику, и вместе они, чтобы не мозолить глаза Ивану Петровичу, переехали в другой город. К тому времени Иван Петрович, к счастью, понял: с лица воду не пить. А лучший друг Володя Сальников сказал на это:

— В сущности, прекрасно, когда не мы бросаем, а нас. Хорошо, детьми не обзавелся.

— Кто бы говорил, у самого двое, а жену в кино одну не пускаешь.

Лучший друг Володя Сальников был на десять лет моложе Ивана Петровича и на две головы подлиннее, в очках, с эйфелевой башней на лацкане пиджака. Когда костюм изнашивался, Сальников пересаживал башню на новый. У Володи была чудовищная память: он запоминал все подряд. Но этого мало: все, что он видел и слышал, разбирал до мельчайших косточек и не успокаивался, пока не откапывал корни. Поэтому и события он предсказывал точно, и поступки знакомых предвидел, словно колдун.

…Потом Иван Петрович ходил за газетами и пока поднимался по лестнице, вдыхал свежий дегтярный запах типографской краски; будоражил он Ивана Петровича и как будто бы даже молодил, всякое тут накатывалось: и тайга, где полгода в молодости лес валил, и сельская тележная мастерская, и роскошные лопухи вокруг мастерской, когда каждый лист размером с одеяло, и ощущение непознанных просторов, которых, увы, никогда уж теперь не увидать. А потом Иван Петрович центральные газеты отложил на вечер, а за местную принялся сразу. На первой странице красовался, как всегда, крупным планом портрет передовика производства, и стихотворный текст под ним принадлежал Володьке Сальникову. Иван Петрович мимоходом позавидовал: умеют же люди ни от какой работы не отказываться, и все-то у них получается весело и красиво. Ему же самому этого не дано, всегда сидит только над одной работой, нервничает, кофе пьет и считает себя бездарью и тупицей. Потом как-то что-то получается, но это — потом….

Ближе к обеду затрещал телефон: странно, что в столь неурочное время; выходит, нечто стряслось, коль он, рак-отшельник, кому-то понадобился. С Володей Сальниковым обычно перезванивались минут за сорок до программы «Время». Иван Петрович чуть шею не сломал, когда, игнорируя благородные, честно заработанные седины, несся из кухни в кабинет.

С тех пор как у него стало что-то получаться и его заметили в Москве, местные административные товарищи словно позабыли о нем. Но страшного в этом ничего нет: у них свои игры, и еще неизвестно, кому трудней…