На узкой лестнице (Рассказы и повести)
Шрифт:
Несмотря на пенсионный возраст, он еще работал, имел несколько приемных дней в заводской поликлинике. Всю жизнь, сколько помнит Иларион, отец с первым светом уходил к своим больным и возвращался, когда в доме уже горело электричество.
Однако на склоне дней, при полном уме и ясной памяти, им овладело более чем странное увлечение: он стал мастерить картонные коробки и обклеивать их цветными картинками из журналов.
Железные шумы в коридоре и пронзительные вопли наконец-то смолкли, и в комнату вошла мать. Ее лицо еще сохраняло суровое выражение укротителя.
— Ты
— Да нет, завтракать я не буду, нет времени. Я просто забежал поздравить вас с праздником.
И посмотрел на мать: какова будет ее реакция?
Мать с каждым приходом Илариона выглядела все хуже и хуже. Под глазами надежно залегли темные водянистые мешки, седые волосы совсем поредели, и трогательно и печально было видеть теперь ее стрижку «под мальчика». А на стене над зеркалом висела увеличенная фотография: ОН и ОНА. Оба молодые и красивые, лица слегка тонированы розовым, фон слегка тонирован голубым. Смотрели ОНИ оттуда на забитую старой мебелью северную комнатку в семнадцать квадратных метров величиною, на старика, клеющего коробки, на старуху, безуспешно воюющую с жизнерадостным мальцом, и чему-то легко и светло улыбались.
Мать часто рассказывала: семья жила в Актюбинске, Илариону было пять лет, а Людмиле — его сестре — три года. Отец тогда заведовал городской больницей и безумно ревновал мать. Ей приходилось по два раза в год менять место работы. И все сводила мать к тому: не стыдно ли отцу — двое детей на руках.
Слушал эту историю Иларион не один десяток раз. Но только последнее время стал смотреть на нее несколько по-иному.
— Значит, поздравляю вас, — торжественно произнес Иларион, демонстративно кряхтя, нагнулся к портфелю и достал бутылку.
— Хотел какой-нибудь сувенир, а потом подумал — на кой он шут? Пусть хоть какая-то польза, хоть на минуту, да праздник.
У матери на глазах выступили слезы.
— Какой уж тут праздник! — сказала она дергающимися губами. — Эти уходят с утра и до вечера, а ребенок на мне. Ни сил, ни здоровья нету. Завязать глаза и бежать куда-нибудь на край света…
— Тише, тише, тише, — вмешался отец, оторвавшись наконец от своих картинок. — Ерунду говоришь, слушать неприятно.
— Ладно, — сказала мать, вытирая глаза, — это я так… нервы… Мальчишка-то хороший, только все жилы повытянул.
Она взглянула на бутылку, которую Иларион продолжал держать в руках.
— Зачем ты тратишься? Сам, наверное, сидишь без копейки.
— Ерунда, — храбро сказал Иларион, — вчера у соседей перехватил.
— Ну, спасибо, друг, — сказал отец.
— Ему твое спасибо, знаешь… Ему бы сейчас десяточку подбросить. Вот бы ему что, а не спасибо.
— Все будет, — сказал отец, но таким тоном, что Иларион тут же сообразил — деньги в настоящий момент в этом доме отсутствуют. И как только это сообразил, сразу почувствовал, как раскрепостилась его душа, появилась свобода и легкость в мыслях. В последнее время, когда возраст Илариона почти вплотную подкатил к тридцати, все чаще стал задумываться он, глядя на фотографию молодых родителей, и все дотошней переводить их возраст
Отчего же он — молодой толковый инженер, в общем-то не пьющий — не только не может обеспечить спокойную старость своим родителям, а наоборот, продолжает тянуть с них, не по крупному, правда, счету, но тянуть. А казалось бы, — самое время заботиться о них, скрашивать их старость. Да что тут говорить…
В соседней комнате снова грохнуло, следом раздался плач Сергуньки.
— Опять началось, — сказала мать, вздохнув, и пошла наводить порядок.
— Ничего, ничего, — сказал отец добродушно, — всякое бывает, и ты падал, и ты разбивал что-то.
Иларион сидел притихший, поглаживал висок.
— Скажи-ка, отец, а сколько мне было, когда вы мне подарили зеркальные шашки, помнишь: клетка — зеркальная, клетка — матовая?
— Не помню.
— Тогда мы жили в каком-то большом дворе. Склады помню… Еще — пожар, черный дым валил.
— Актюбинск, — сказал отец, — тебе тогда три года было.
— И у нас дед гостил?
— Мой отец. Тогда он ездил в Москву за орденом, а на обратном пути к нам заехал.
— А за что он получил орден?
— Заслуженный учитель республики.
— А прадед?
— Донской казак.
— Надо же, — удивился Иларион. — А мне сколько раз говорили, что я похож на Григория Мелехова. Смотри-ка, через сколько проявились гены.
Столь длительный семейный разговор был, видимо, отцу не под силу. Он молча прошелся по комнате, зорко поглядывая на каждый предмет, нагнулся и вытащил из-под стола небольшую коробочку. Коробочка имела черный цвет, по черному были разбросаны там и сям белые ромашки, вырезанные отдельно и наклеенные.
— Вчера сделал, — с гордостью сказал отец, постучав ногтем по крышке. — Бесцветным нитролаком покрыл. Пять слоев. Смотри как здорово получилось!
— Ничего, — вежливо сказал Иларион. — Приятная вещица.
— Бери на память.
— Да ладно, отец, у меня их дома уже десятка два.
— И эту возьми. Смотри, можно и сигареты хранить, и карандаши, и скрепки, вообще любую мелочь.
Илариону стало нестерпимо жаль отца. Он взял коробок, повертел его в руках и, положив на стол, подошел к окну.
Отсюда хорошо просматривались девятиэтажки нового микрорайона. Маленькие люди гуляли в маленьком сквере, катили перед собой маленькие детские коляски, а перед одним домом стояли две красные пожарные машины, хотя не было там ни дыма, ни огня.
Иларион подумал: странное дело — у любой породистой собаки прародители до десятого колена известны, а тут про деда узнаёшь лишь кое-что, и то случайно. Если бы каждый человек к концу жизни писал о себе, было бы здорово. Мы-то еще ладно, хоть поздно, да приходит к нам необходимость знать — а от кого мы сами? Кровь землепашца или моряка бьется в наших жилах? Но ведь и нам достаются крохи, а что сможет узнать Сергунька, когда придет пора?