На вечерней заре
Шрифт:
— А вы самолеты сбивали? — спросил с места бойкий, похожий на белочку, Юра Никитин.
— Было такое дело. Но самолет мы подстрелили всем гамузом, а кто попал — разбери. Будут еще вопросы?
— А поезда вы захватывали? — опять спросил тот же мальчик, но теперь он поднялся на ноги, и глаза его горели, как бусинки. Ими залюбовалась учительница. Она любила этого Юру Никитина. Он напоминал ей своего сына, который будет у нее от Миши Дерябина. Вот и теперь она засмотрелась на мальчика, и что-то тихое, нежное проступало уже в ее взгляде, в движениях, она даже забыла, зачем она здесь, почему в классе полно народу,
— Ты бы, Юрочка, пожалел Петра Алексеевича. А то вопрос за вопросом… — Она взглянула на Юру опять нежно, потерянно и снова представила что-то свое.
— А меня жалеть не надо, — улыбнулся Демёхин. — Раз пришел, то работай. Только поездов мы не брали, ребятки. Эту работу делали партизаны. Они крепко потрепали фюрера. Только клочья летели…
— А в плену вы бывали? — опять тот же Юра смотрит на гостя.
— Оборони, бог, не пришлось, — смеется Демёхин, потом переводит глаза на учительницу и сразу грустнеет и начинает растирать свою больную руку. По его худым длинным щекам бежит какая-то струйка, и он смахивает ее и закрывает ладонью глаз. Юлия Ивановна ничего не понимает, только следит неотрывно за его щекой, за ладонью, — и вдруг ей кажется, что он плачет и что он всеми силами хочет сдержать себя и не может никак, не может. Ей и больно, и страшно, и почему-то хочется тоже заплакать, но потом она смотрит на Юру — и сразу же в голову входят спасительные слова. И делается строгим лицо.
— Я думаю, Никитин, ты нарушаешь регламент. Мы договорились, что можно задавать по два вопроса, а у тебя… Что еще у тебя?
— А мы не договаривались, что по два… — моргает обиженно Юра. — У меня еще есть вопрос! — Он поднимается с места и смотрит вперед. Его шейка вытягивается и точно просит защиты.
— Во дает пацан! — восхищается баянист, а учительница бледнеет опять и смотрит туда, где сидят родители. Ей хочется сесть рядом с ними и потеряться, спрятаться среди них, но на ее пути — опять глаза баяниста.
— Зачем вы регламент-то, Юлия Ивановна? Мне вот тоже интересно про плен.
— Не понимаю, Юрий Сергеевич…
— А чего понимать! — обиделся баянист. — Надоело поди про войну в одном телевизоре, а тут живой, так сказать, свидетель… Аха? Я правильно говорю? — и он посмотрел на отца Ани Замятиной, точно приглашая его в друзья. Тот очень медленно откашлялся и огляделся по сторонам.
— А я так понимаю, товарищи… — вступил в разговор шофер. — Нам не надо задавать сейчас острых вопросов. А ребятишек надо было готовить. А то они такое спросят, такое, а у нас собрание. И народ сидит, понимаете…
— А мы и готовили! — вспыхнула, как порох, учительница и задышала тяжело, будто в гору вбежала. — Мы целый год ходили по домам и выявляли всех героев и солдат Великой Отечественной. Так что думать надо, а то обвинили…
— Да я же с простой души, я чего…
— С простой-то простой… И, между прочим, ваша Аня тоже ходила, и ваша Леночка, а наш Юра Никитин больше всех записал. — Она задышала еще тяжелее и поднесла платочек к щекам, по они все равно пылали, как после бани.
— Да хватит вы, раскричалися… — сказал громко Демёхин. — Я уж не рад, что дал вам согласие. Нет, честно слово, товарищи. Не пойму я никак — какие острые тут вопросы, а какие тупые. А ребятишки
— Вот это правильно! Они теперь постигают… — восхитился весело баянист. — Ну что? Мне баян доставать или рано?
— Не спешите! — сказала тихо учительница, но у ней все равно получилось, точно приказ. — Еще рано с концертом, а вы продолжайте, Петр Алексеевич…
— Ладно, дочка, продолжу. Я им все же про плен. Вопрос-то был, меня спрашивал паренек. А отвечать мне легко, даже очень сподручно… Нет, ребятки, я не был в плену, нет, нет, ни за что. Это позором считалось, аха-а-а. Если раненый в плен попадал, когда полуживого захватывали, — такое было, конечно. А если так — никогда! Русские никогда не сдавались, ребятки. Русский характер — это надо понять… Он все вынесет, выдюжит и другому еще поможет. Вот и мы помогали, а как? Сказали надо — и мы пошли. Так что после войны мне еще пришлось побыть на действительной. Ну а как? Помогали всем народам Европы подняться на ноги после фрица…
— Ох ты, народам Европы! — схохотнул про себя баянист.
Но гость этот смешок разобрал.
— Да, народам Европы… И еще поможем, если пошлют… — сказал тихо Демёхин и вдруг сжал веки и смахнул слезу.
— А смеяться над собой не позволю…
— Что вы, что вы! — испугалась учительница и посмотрела гневно на баяниста. Она уже его ненавидела, но сказать не могла и накричать на него не могла: им еще нужен будет баян. А Демёхин стоял уже смирно, приниженно. И голосок сделался тихий, усталый:
— Я ведь не сам пришел. Я к вам не напрашивался. Это она меня привела, уговаривала. — И он показал глазами туда, где стояла учительница. — А то, что нервишки у нас худые, — это понятно, так што ли? Все нехватки да недостатки, а тут такая война… Так што теперь чуть затронь — и расстроился. А мне нельзя… — И опять он сжал веки и смахнул слезу.
— Я ж не хотел против вас… — стал оправдываться Юрий Сергеевич. — У меня душа играет. Не может просто без юмора. Как там про это у Райкина?..
— Поберегите душу свою! — не вытерпела все же учительница и стала смотреть в окно. Метель кружилась, захлестывала. И снег летел прямо в рамы, стучал, и казалось, что он не сам летит, а его бросает кто-то лопатой. Иногда ветер становился беззвучнее, но потом он набирал новую силу и рушил все на пути. И деревья в школьной ограде раскачивались, и казалось учительнице, что еще миг — и они сломаются, а потом сломаются и эти тяжелые стены из камня, придавят их. И еще она думала об этом злом баянисте и его чудесной дочери Леночке. Ну и пусть, мол, чудесная, а все равно она будет хуже к ней относиться теперь. И в учком ее, наверное, рановато — пусть в учебе подтянется, пусть подготовит какой-нибудь сбор. И в это время обратились к учительнице:
— Я закончил, дочка, свои рассказы. Может, теперь по домам? — Демёхин снова заговорил бодреньким, уверенным голосом, и это понравилось сразу учительнице, и она тоже почувствовала уверенность: значит, утренник шел своим чередом. Значит, не зря старались, готовились.
Юлия Ивановна вернулась к классной доске и встала рядом с Демёхиным.
— Есть еще вопросы, ребята?
— Есть! — откликнулась с задней парты длинная неуклюжая Инна Симахина.
— Давай, Инночка, не стесняйся, — ободрила ее учительница.