На войне как на войне (сборник)
Шрифт:
Выступил Максимов. Но Петр ничего не слышал, в голове колом стояли рубль и сорок гектаров льна под снегом. Голос секретаря райкома донесся до Петра, как из тумана:
— Мы рекомендуем вам в председатели товарища Трофимова.
Петр прислушался.
— Он послан сюда партией. Работать идет с желанием, человек, по-видимому, серьезный. — Максимов махнул рукой и добавил: — Да что я вам о нем рассказываю. Вы лучше меня должны знать: он же ваш односельчанин.
После минутного молчания кто-то громко произнес: «Та-ак».
— Позвольте
— А это уж сколько он с вас запросит, — уклончиво ответил Максимов.
— Ага. Ну что ж, поторгуемся! Поторгуемся, товарищи колхозники? — вызывающе крикнул Журка.
Колхозники насторожились. «Ну и огарок вырос», — подумал Петр о Журке. Но подумал без злобы: то, о чем говорил Арсений, лежало на языке и у Татьяны, и у Екима Шилова, и у Кожина — у всех; но они молчали. И Петр бессознательно, нутром почувствовал, что молчание страшнее Журкиного глумления.
Встал Матвей Кожин.
— Я вот что скажу, — начал он. — Петра Фаддеича я знаю. И не против, чтоб он был председателем. Только пусть вначале скажет нам — по своей воле идет в колхоз или по приказу.
— Скажи, Петр Фаддеич, пообещай нам, — подхватил с озорством Журка.
Петр вышел к столу… Четыре десятка людей не спускали с него глаз. Глаза были колючие и насмешливые, строго выжидающие или равнодушно-пустые; и только одни большие Ульянины глаза в эту минуту были мягкие и влажные. Петр мгновенно увидел эти глаза и, опустив голову, проговорил:
— Я ничего обещать вам не хочу, — он замялся и стал вертеть пуговицу, — не то что не хочу, а просто не могу, — и Петр развел руки. Пуговица упала и, подпрыгнув, покатилась под лавку. Никто не проронил ни слова, как будто не заметили. И сам Петр не заметил, кто и когда ему подал пуговицу. Он услышал только чей-то глубокий вздох.
Он оглянулся и твердо сказал:
— Я иду по своей воле… Я коммунист.
— Ты нам скажи, сколько платить тебе, — торопливо напомнил Журка.
Петру стало жарко, подкатило желание крикнуть тоже злое и резкое, но он сдержался и сухо ответил:
— Я буду работать за трудодни.
Поднялся шум. Старики нагнулись и кричали друг другу в уши:
— За трудодни, говорит.
Абарин поплевал на ладонь, пригладил волосы и, подмигнув счетоводу, засмеялся. Багровое лицо его тряслось, шуба колыхалась, и вместе с ней колыхались серые клочья шерсти, торчащие из дыр. Петр стиснул зубы и резко бросил:
— Как видите, товарищи колхозники, не обременю вас.
И опять все примолкли. Петр смело взглянул на колхозников и увидел, что теперь они опускают глаза.
…В тот же вечер Петр провел заседание вновь избранного правления и настоял, чтобы подняли заваленный снегом лен. Правленцы долго и упорно сопротивлялись, доказывая, что хотя снег и неглубок, зато скован ледяной коркой, так как
— И думать нечего о льне, зубами его не выдерешь.
— Надо взять лен, это же тысячи! Оставлять его — безумие, — убеждал Петр.
— Так-то так, — соглашался Матвей Кожин, — только с нашим народом не осилить.
— Так неужели нет никаких способов взять из-под снега лен? — в отчаянии спросил Петр и посмотрел в угол, где сидел, помалкивая, председатель ревизионной комиссии Сашок Масленкин. Сашок, низкорослый мужичонка с детским выражением глаз, по-видимому, решил, что председатель спрашивает его, покраснел, неловко поднялся и бессвязно пробормотал:
— Снег ломать бороной если… Лошадь в борону — и ломать.
Все посмотрели с удивлением на Масленкина. А счетовод, хлопнув Сашка по плечу, серьезно сказал:
— Золотая голова у тебя, Сашок. Жаль, что язык чугунный.
Поддержка малозаметного Сашка оказалась решающей.
Всю эту ночь Петр не спал… И, не дождавшись рассвета, пришел в правление. Он зажег лампу и долго ходил из угла в угол… И чем больше ходил Петр, тем больше раздражался. Раздражало все: и пол, усеянный окурками, и старые плакаты с призывами, и громоздкая печь без дверки, и глухая, тоскливая тишина. За окном терлась о раму озябшая ветка молодого тополя. Так прошел час. Устав ходить, Петр сел за стол, подкрутил у лампы фитиль. Желтый свет на минуту заглянул в темный угол за печку и, как бы убедившись, что там никого нет, потихоньку выбрался оттуда. Петр встряхнул лампу. Свет опять метнулся в угол, но сразу же там стало темно, как в печной трубе. Язык пламени задергался и стал быстро садиться, потом мигнул два раза и потух. Мутное, с лиловыми тенями прилипало к окнам зимнее утро. А тополь все терся и терся, изредка нетерпеливо щелкая по раме.
В девять часов Петр вышел на улицу. Серое небо висело низко и за деревней сразу сливалось с таким же серым, тяжелым снегом. Дул сырой западный ветер. Председатель поднял воротник и направился к дому бригадира.
Петр постучал. Никто не ответил. А когда он резко ударил по раме, в избе что-то грохнуло, за стеклом показалось лицо и сразу пропало. Вскоре заскрипели двери, и на крыльцо в валенках, с полушубком на плечах, без шапки вышел Егор Королев.
— Кого надо?
— Пора уж, Егор Иванович.
— А, Фаддеич, — осклабился Егор и, шаркая валенками, подошел к Петру. — Здорово.
— Здорово, бригадир, — ответил Петр, не подавая руки.
Егор, почесывая под полушубком живот, зевнул.
— Чего так рано?
— С людьми говорил?
— Сейчас пойду.
— Ладно, — и Петр, круто повернувшись, пошел в правление.
К десяти часам собралось всего восемь человек, в том числе Сашок, Матвей, Ульяна, бригадир и агроном — полная, румяная девушка с равнодушными голубыми глазами.