На войне как на войне
Шрифт:
Горестные размышления младшего лейтенанта Малешкина прервал голос комбата:
– Вопросы будут?
Саня вздрогнул и непроизвольно громко выпалил:
– Вопросов нет. Все ясно, товарищ капитан.
Пашка Теленков захохотал. Даже мрачный Беззубцев заулыбался, и хмурое лицо его стало необыкновенно ласковым и добродушным. Капитан Сергачев показал Малешкину кулак.
– На подготовку и завтрак – двадцать минут.
Когда Малешкин вернулся к своей самоходке, заряжающий с наводчиком сидели на верху машины под брезентом и курили. Они не обратили на своего командира никакого внимания. Это взорвало
– Чего сидите? – закричал он. – Встать!
Наводчик с заряжающим вылезли из-под брезента, неуклюже поднялись, переглянулись, пожали плечами.
– А где Щербак?
– На кухню пошел, – ответил наводчик.
– За завтраком, – пояснил заряжающий.
– Я вас не спрашиваю, ефрейтор Бянкин, зачем он пошел. Я спрашиваю, почему Щербак пошел, а не вы? – Саня передохнул. – Сколько раз запрещал отлучаться водителю с наводчиком. Почему не исполняются мои приказания?! – У Сани голос сорвался, и он последние слова просвистел фистулой.
Сержант с ефрейтором опять переглянулись и, как показалось Сане, усмехнулись нарочито оскорбительно.
– Сержант Домешек, прекратите корчить рожи и отвечайте на вопрос: почему не исполняются мои приказания?
Сержант Домешек, тощий одесский еврей с выразительными печальными глазами, принял стойку «смирно». – Не могу знать, товарищ гвардии младший лейтенант.
– Ефрейтор Бянкин, почему не выполняются мои приказания?
– Почему? – Бянкин вздохнул, сдвинул шапку на лоб, со лба опять на затылок и, глядя на командира ясными, невинными глазами, пояснил: – Очень Гришка Щербак любит ходить на эту кухню.
– Даже больше, чем старый еврей в синагогу, – добавил Домешек.
От этого замечания у Сани не дрогнул ни один мускул, хотя кто знает, каких усилий ему это стоило. Он сердито посмотрел на своего наводчика.
– Отставить шуточки, сержант, – и хотел было четким командирским голосом отдать приказ на выступление. Но командирский запал у него уже иссяк. Саня широко улыбнулся и радостно сообщил, что через двадцать минут полк выступает, что наконец-то они выберутся из этого проклятого леса. Однако наводчик с заряжающим не разделили Саниного восторга. Фронтовая жизнь научила их многому, и в первую очередь – не торопиться. Заряжающий с наводчиком стали сворачивать брезент. Появился Щербак с картонной коробкой, которую он держал перед собой обеими руками. Забыв про брезент, экипаж Малешкина наблюдал, как Щербак осторожно обходит упавшую сосну. Всех, конечно, интересовал не сам Щербак, а картонка. Поставив коробку у ног Сани, Щербак выпрямился, козырнул и, глупо улыбаясь, доложил:
– Водку и энзе выдали, товарищ лейтенант. А чтоб два раза не ходить, я выпросил у чмошников коробку.
Чмошниками солдаты называли хозяйственников. В переводе это слово не выдержит никакой цензуры.
В коробке Щербак приволок два котелка супа, фляжку с водкой, хлеб, сухари, четыре куска сала, четыре банки свиной тушенки и кулек с сахаром. Саня, забыв про свое возмущение, искренне похвалил его за солдатскую смекалку, и экипаж здесь же, на несвернутом брезенте, сел завтракать. Выпили по сто граммов водки, закусили энзеновским салом, принялись за суп. У одного котелка пристроились наводчик с водителем, у другого – Саня с ефрейтором. Осип Бянкии почистил пальцем ложку и,
– Черт знает куда она девалась, – пробормотал Малешкин, виновато посматривая на Бянкина. – Вчера, ты помнишь, была?
– Наверное, под машиной в яме валяется, – заметил ефрейтор. – Слазить посмотреть?
– Не надо. Я сам. Чего ты смотришь? Жри, – сердито приказал Малешкин и полез под машину.
Минут десять Саня рылся в песке и наконец нашел свою ложку на гусенице под опорным катком. Саня крепко выругался и закричал:
– Эй вы, черти, кто мою ложку под каток засунул?
– Я, наверное, – отозвался Щербак.
– Что же ты мне сразу не сказал?
– Забыл…
И прежняя злость на механика-водителя вспыхнула у Сани с еще большей силой.
– Ты вечно все забываешь. – Саня выполз из-под самоходки и, держа ложку как пистолет, пошел на Щербака. – Я тебе запретил шляться на кухню. А ты опять забыл? Зачем потащился на кухню, а? Встать, разгильдяй, когда с тобой разговаривают!
Щербак поднялся и, сгорбясь, опустив голову, стоял перед командиром.
– Отвечай: почему пошел на кухню?
– За завтраком.
– А почему ты пошел?
– А кому-то все равно надо было идти.
– Не кому-то, а заряжающему! Я же приказывал!
– Приказывал, – как эхо, повторил Щербак.
– А почему же вы, Щербак, нарушаете мой приказ?
– А Бянкин мне сказал: «Бери котелки и топай на кухню».
– А кто здесь командир? Я или Бянкин? Отвечай мне, кто здесь командир, я или…
– Конечно, вы, товарищ лейтенант. И полно вам ругаться. Рубайте суп, а то совсем холодный будет, – сказал ефрейтор и потянулся к банке с тушенкой.
– Отставить тушенку, ефрейтор Бянкин. Разве вы не знаете, что это неприкосновенный запас! – прикрикнул Саня на заряжающего.
Ефрейтор покидал с руки на руку банку и, вздохнув, бросил ее в коробку. Саня, довольный тем, что Бянкин, которого он, откровенно говоря, побаивался, беспрекословно выполнил его приказание, уже не так грозно смотрел на водителя, и голос его сразу подобрел. Он еще продолжал ругать Щербака, но гнев его теперь звучал как награда собственному самолюбию. Впрочем, ругать Щербака можно было сколько хочешь. Он никогда не возражал, да и не обижался. Он чем-то напоминал старую, задубелую клячу, которую сколько ни бей, сколько ни кричи, она не оглянется и не прибавит шагу.
Бестолковый, неряшливый Щербак стоял, беспомощно опустив руки, и преданно смотрел на командира. Сане одновременно стало жалко водителя и стыдно за свой разнос. Но он не знал, как сменить гнев на милость. Малешкину хотелось сказать Щербаку что-нибудь доброе, теплое, но подходящих слов не находилось. И он сказал:
– Ты бы хоть рожу помыл. А то ведь ужас на кого ты похож.
Щербак понял, что командир выдохся, и охотно согласился после завтрака помыться. Малешкин, доказав, какой он строгий командир, спокойно уселся хлебать остывший суп. Наводчик с заряжающим переглянулись и, втянув головы в плечи, хихикнули. Экипаж давно раскусил своего командира: вспыльчив, горяч, но отходчив, а вообще мягкий, как лен, хоть веревки вей.