На войне я не был в сорок первом...

Софронов Лев

— А фашисты вот бьют его пока, — тихо роняет Сашка.

— Так разве его одного? Да только всех не перебить им — кишка тонка.

— Так у тебя отец военный? — с удивлением спрашиваю я Сашку.

— Военный, — коротко отвечает он.

Мы уходим от Черныша поздно. Я говорю в раздумье:

— Вот бы нам прожить такую жизнь... чтоб было что вспомнить...

— Будет, — загадочно говорит Воронок.

Что он имеет в виду? Может быть, опять намекает на свои тайны, которые я узнаю, когда кончится испытательный срок? И почему секреты Воронка смогут повлиять

на нашу жизнь? Или мы сразу совершим какой-то необыкновенный подвиг?

Мальчишки всегда мечтают о подвигах. Но как-то странно устроена жизнь — обычно подвиги совершают люди постарше. Всегда мы чуточку опаздываем родиться. Подвиги всегда ока­зываются впереди, а не рядом. А может быть, вся жизнь чело­века — подготовка к подвигу? Может быть, подготовка эта идет ежедневно, ежечасно, ежеминутно? Как кристаллизуется соль в перенасыщенном растворе, так и в сердце человека посте­пенно созревает готовность совершить что-то выдающееся, не­обыкновенное. И когда приходит час испытания — сердце чело­века раскрывается, как цветок. И все видят, какое это сердце. Какое сердце у моих друзей? Какое у меня? Как узнать?

Глава шестая

„ГРАЖДАНЕ, ВОЗДУШНАЯ ТРЕВОГА!”

— Граждане, воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога!

За окном начинает завывать сирена. Когда-то ее звук казался нам с Андрейкой нестерпимым. Словно завели на пре­дельных оборотах гигантскую бормашину. Даже еще против­нее. Во время учебных тревог мы чуточку привыкли к ней. А когда начались настоящие налеты, мы уже не обращали на сирену внимания. Некогда было вслушиваться в ее нарастаю­щий вой и поражаться дьявольским ее интонациям.

Оба мы записались в добровольную пожарную дружину, чтобы не тащиться каждый вечер в метро, где шага негде шаг­нуть. Переполнены не только вестибюли, но и в тоннелях рас­полагались люди. Приходили семьями. Наиболее практичные прихватывали с собой кипяток и гоняли чаи, коротая время. Мало веселого было в этой картине.

То ли дело на крыше! Чистый воздух и такое зрелище, какого не увидишь нигде! Впрочем, в метро не все ребята ходили. Многие оставались в траншее, вырытой во дворе дома. Траншею эту называли щелью. Мы с Андрейкой считали уни­зительным забираться в щель. Словно мы не люди, а насе­комые.

Нам повезло: нас приняли в пожарную дружину одними из первых. Потом многие захотели стать пожарными, но было поздно: крышу уже разделили на участки и всем нечего было делать.

Моя вотчина была на левом крыле, Андрейкина — на пра­вом. Между этими крыльями поднимались еще два этажа. На той крыше хозяйничали ребята постарше. Почему-то считалось, что там опаснее. Я лично думал, что бомбам все равно куда падать. Мое преимущество перед Андрейкой заключалось в том, что я из окна своей седьмой комнаты вылезал прямо на левое крыло. А товарищу моему нужно было еще промчаться по коридорам. Я оказывался на посту буквально через секунду после объявления тревоги.

Проверял, на месте

ли ящики с песком и деревянный щит, где аккуратно были расположены железные щипцы для «зажи­галок», топорик, ведро и ломик. Еще была у меня десятиведер­ная бочка с водой.

На боку у меня болтается противогаз, на рукаве красная повязка — свидетельство того, что я — всамделишный пожар­ный, а не какой-нибудь самозванец.

Надежность противогазов мы проверяли в камере окурива­ния. Загоняли нас в комнатушку с голыми стенами и напускали туда газа. А может, не газа, а еще чего-то ядовитого. Мы смотрели из противогазных очков, как марсиане, мотали резино­выми хоботами и, конечно, толкали друг друга. А за всем этим наблюдал через окно инструктор, безногий инвалид с гитле­ровскими усиками. Почему он не хотел сбрить эти паршивые усики, — до сих пор не пойму.

Когда проходило необходимое время, перед нами открыва­лась дверь на свободу. Однажды она распахнулась раньше времени: инструктор заметил, что Гошке Сенькину стало плохо. Оказалось, что он выбрал себе слишком большой противогаз. На рост, что ли? Потом он отлынивал от работы, уверяя врачей, что отравился чуть не до смерти. После этого случая его гази­рованным стали звать.

На клички у нас ребята мастера: приклеют ярлык — и бу­дешь ходить с ним, словно вовсе и нет у тебя ни имени, ни фамилии. У одного лишь Андрейки Калугина не было никакого прозвища. Повода не давал.

По тревоге Андрейка хватает свой противогаз и тоном при­каза говорит Сашке Воронку:

— Живо в щель!

— Что я — клоп, что ли? Чем я хуже тебя? — обижается Воронок.

— Не вздумай лезть на крышу: дежурный застанет во время обхода — и нас с Лешкой вытурят из-за тебя.

— Не хочу я в щель. Тоже мне удовольствие — слушать девчачий визг.

— Тогда в метро беги.

Андрейка убегает на крышу. Я открываю раму и забираюсь на подоконник. Мне жалко Сашку. Ну чем виноват человек, что поступил в училище позднее нас?

— Полез, защитник Москвы? А на брата, значит, напле­вать? — чуть не со слезами говорит Сашка.

Придется мне брать грех на свою душу. Нельзя же бросать Воронка.

— В случае чего — прячься за бочкой. Усвоил?

— Вас понял! — отвечает Воронок.

Он карабкается вслед за мной на крышу и, восхищенно озираясь, замечает:

— Да здесь настоящая война!

Уже забегали по темному небу длинные лучи прожекторов. Колышутся над городом аэростаты воздушного заграждения. Их поднимают каждый вечер, не дожидаясь тревоги. Мы видели, как занимаются этим девушки-красноармейцы на Чистых Прудах.

Затрещали со всех сторон зенитки, загукали крупнокалибер­ные пулеметы. На крышу к нам упал первый осколок зенит­ного снаряда. Сашка подобрал его и, перекладывая с руки на руку, как горячую картофелину, сказал удивленно:

— Словно из печки...

— Из пекла — точнее будет. У меня этих осколков — счи­тать не сосчитать. Теперь я их даже не собираю.

— Шарахнет какой покрупнее по голове — сразу за­гнешься, а?

— По теории вероятности это исключено, — сказал я с ви­дом знатока.